Методология для философов Летучего университета. Часть 10.2

Методология – это то знание и подход, о которых я не могу не говорить, просто потому, что знаю это, потому что для меня это руководство к действию, это мой образ мысли и образ действия. Но я не учу методологии никого, я ее реализую. Поэтому, убежден, что методологии можно учиться, но незачем учить. Учиться можно наблюдая работу и включаясь в нее. Если это работа по созданию и развитию Летучего университета, то включенность в эти процессы делает методологию видимой. Однако, то, что видимо, не всегда видно невооруженным глазом (мышлением, сознанием). Чтобы видеть даже то, что видимо, нужно вооружить зрение и настроить восприятие. Вот в качестве настройки восприятия и вооружения зрения я и расскажу о методологии. Постараюсь сделать это адресно, для философов.

Часть 1. Издалека, почти с начала

Часть 2. Проблема объекта

Часть 3. Проблема мышления, как объекта познания и практического отношения

Часть 4. Кто мыслит?

Часть 5. Интеллектуальная ситуация ХХ века

Часть 6. Состав, структура, система в картине мира на табло сознания в позиции, работающей с объектами №3

Часть 7. Семиотика и логика в построении картин мира

Часть 8.1. Семантика и семиотика языка схем

Часть 8.2. От онтологических схем к организационно-деятельностным

Часть 8.3. В поиске отсутствующих полноты и завершённости-1

Часть 8.3. В поиске отсутствующих полноты и завершённости-2

Часть 9. Конфигуратор

Часть 10. Идеальный план (1)

ЧАСТЬ 10. ИДЕАЛЬНЫЙ ПЛАН (2)

При анализе структуры идеального плана нам потребуется привлечение множества гносеологических и эпистемологических категорий. Причём, не просто привлечение, а пересмотр и переосмысление их. Возможно, что для чистоты модели следовало бы ввести собственные аутентичные категории и называть их новыми словами. Это позволило бы избежать трудностей перевода и искажения понимания этого текста многознанием или философоведеньем. Но такая работа сродни созданию философской системы, вроде гегелевской. Это уже совсем другая задача. Поэтому придётся идти по рискованному пути переинтерпретации уже известных категорий и подходов.

Сразу следует признать практически непригодным для анализа идеального плана сенсуализм, эпистемологию и гносеологию эмпиризма с их главным императивом «esse est percipi». Уже игровая и социальная реальность протолюдей не может быть сведена к ощущениям и перцепции. Единственной категорией сенсуализма, которой можно воспользоваться, является локковская tabula rasa. Но и эту категорию необходимо брать не в том смысле, как у Джона Локка, или Авиценны и Аристотеля. Локк с помощью модели чистой доски критиковал концепцию врождённых идей, что потом и привело к убеждению, что всё существующее оставляет следы в сознании/психике/мышлении, как на чистой доске. Соответственно, то, что ощущается и воспринимается – существует, и, наоборот, содержание сознания/мышления – это есть следы существующего, оставленные и зафиксированные на чистой доске. Уже Этьен Боно де Кондильяк и Дени Дидро понимали, что принцип следов существующего в сознании и памяти не предполагает, что сознание это tabula rasa. Но это неважно.

Важно другое. Долгое время размышления по субъект-объектной схеме были сосредоточены на созерцаемом и познаваемом объекте, а существование эмпирического или трансцендентального субъекта постулировалось как место размещения объекта, и это место размещения мыслилось безусловно существующим. Табула раса – не просто модель натурализированного сознания, эта концепция базируется на гомогенизации разноприродных сущностей, или двух частей сознания, одна из которых происходит не из ощущений.

Уже Готфрид Вильгельм Лейбниц понимал, что часть содержания сознания не может быть сведена к ощущениям, к перцепции, а представляет собой нечто, что мы сегодня назвали бы «дополненной реальностью». Лейбниц назвал эту «дополненную реальность» апперцепцией. Термин образован от латинского слова «perceptio» – «восприятие» и предлога «ad» – «к». То есть, буквально это должно звучать как «к восприятию», или добавление к восприятию. В современных языках предлог ad превратился в приставку, что порождает многозначность термина апперцепция в различных философских подходах и в психологии. У Канта эта категория выводит на синтетическое априори, то есть, добавление к воспринимаемому в опыте чего-то доопытного. В психологии апперцепция может использоваться как в Лейбницевском и Кантовском смысле, так и в смысле предвосприятия и предвосхищения, нечто близкое по смыслу к антиципации.

Для анализа генезиса и структуры идеального плана нам нет нужды следовать рассуждениям Канта, выводящим его от апперцепции в лейбницевском смысле к постулированию категории «Я» и трансцендентального субъекта.

Для первых этапов становления идеального плана мы будем рассматривать два параллельных пространства: перцепцию и апперцепцию. Последнюю – в исходном смысле, как «адперцепцию» – ad perceptio. Адперцепция как нельзя лучше характеризует отношение играющего существа к чувственно воспринимаемой вещи (перцепция), как к игрушке (адперцепция), а также отношения к социальным статусам в сообществе себе подобных.

Адперцепция на этом этапе ещё не обладает автономностью от перцепции. Социальные статусы у существ, не владеющих речью, требуют постоянного подкрепления чувственно воспринимаемыми действиями. Альфа-самцы в сообществе животных вынуждены постоянно подтверждать свой статус физическим воздействием на других членов сообщества. С утратой физической силы вожаки и альфа-самцы автоматически утрачивают свой статус.

Совсем иначе обстоят дела в проточеловеческом сообществе, овладевшем речью. Социальный статус можно сохранить и в старости, когда уже нет физических возможностей его подтверждать. И социальным статусом можно наделять физически слабых детей, потомков вождей. Социальный статус шаманов, волхвов и жрецов держится только на символическом основании – на слове.

С появлением речи-языка кардинальным образом меняется реальность адперцепции, она становится аперцепцией (именно с одним «п», от греческого отрицания «α», как в слове απάθος, например), то есть безперцепцией.

Адперцепцию можно рассматривать как апостериорную реальность, учитывая игровой и социальный опыт. Но не натурализованную реальность, как это рассматривается сенсуалистами, а эмерджентную. Эта реальность не существует без множества объектов в ней, она появляется как структурный эффект множества объектов, как системная реальность. Наполнение, или содержание адперцепции берётся из перцепции, из опыта. У каждого элемента, или объекта адперцепции (игрушек, социальных статусов) апостериорное происхождение. Но, как только адперцепция появляется, взаимодействие содержащихся в ней элементов, или объектов, становится автономным, они могут комбинироваться и порождать априорные сущности.

До появления речи-языка перцепция и апперцепция (адперцепция+аперцепция) существуют параллельно друг другу (методологический смысл параллельности пространств обсуждался в этом тексте выше, и мы ещё вернёмся к нему в следующих разделах). Параллельные пространства взаимоотображаются друг в друге, эти отображения являются основанием психических функций и процессов представления и воображения. Из перцепции в апперцепцию попадает содержание чувственно воспринимаемых вещей, а из апперцепции на перцепцию проецируются воображаемые игрушки и социальные статусы.

Речь-язык делает эти перцепцию и апперцепцию окончательно автономными. Автономность апперцепции, зафиксированной в речи-языке, можно охарактеризовать принципом Вильгельма Гумбольдта: «Не человек овладевает языком, но язык овладевает человеком». Речь-язык не принадлежит эмпирическому субъекту, или индивидуальному человеку. Язык – это то, что является общим для говорящего и слушающего. Речь бессмысленна без аудирования, говорить можно только тому, кто способен слушать, слышать и понимать.

Язык закрепляет апперцепцию и делает её интерсубъективной. Здесь можно воспользоваться категорией Карлоса Кастанеды и его героя Дона Хуана. Владеющий речью-языком человек обретает членство в описании мира. Или, по метафоре Людвига Витгенштейна, – мир повторяет структуру языка.

Каждый язык содержит в себе пространственно-временные, модальные и интенсивностные категории, описывающие соответствующие атрибуты объекта и мира. И в каждом языке эти категории разные. Лучше всего изучены и описаны временные формы глаголов, ими и ограничимся в качестве примера, хотя более подробные исследования анализируют и все другие языковые категории.

СХЕМА 50

Временные формы глаголов в английском языке очень важны, поэтому подробно изучаются. В русском языке Михаил Ломоносов насчитал 6 форм глаголов прошедшего времени, и три формы будущего времени, но в школе изучаются глагольные формы прошлого, настоящего и будущего времени. Может быть, изучающим английский язык как родной тоже не нужны все 88 видо-временных форм глаголов, достаточно 12-ти. Но при изучении немецкого языка, как иностранного, рассматриваются 6 или 4 глагольные формы.

Впрочем, временные формы глагола – хорошо изученная тема, и часто используется при сравнении языков и способов языкового мышления. Не менее интересны и другие семантические особенности, например, модальные глаголы. В немецком языке существуют модальные глаголы, которых нет в русском. А при переводе их на русский язык кардинально меняется смысл выражения. Например, глагол dürfen – мочь с разрешения кого-нибудь. Например, ich darf приходится переводить, как «мне позволено, мне разрешено». Но это совсем другая модальность активности субъекта, в русском переводе субъекту в первом лице выставляется условие или обстоятельство, тогда как в немецком субъект активен. Или ещё, в беларусском языке есть глагол «мусiць», «я мушу, ты мусiшь, ён мусiць», производный из немецкого müssen. И дело не в том, что по-русски это передаётся одним словом «я должен, ты должен, он должен», а в том, что принципиально иначе понимается сам феномен долженствования, он получается внешним, а не вытекающим из активности субъекта. Особенно ярко разница проявляется в отрицании глагола, «не мушу». Одно из любимых современных русских выражений, «я никому ничего не должен», при переводе на беларусский, как «я нiкому нiчога не мушу», будет глупым или бессмысленным. А другой перевод, «я нiкому нiчога не вiнен», имеет совсем другой смысл.

Три из четырёх кантовских вопроса не так-то просто перевести на русский. «Was kann ich wissen?», «Was soll ich tun?», «Was darf ich hoffen?». Первый и третий вопросы содержат два немецких глагола, а переводятся одним русским – могу. Что я могу знать, на что я могу надеяться? Но немецкие können и dürfen, хоть и переводятся на русский одним словом, но имеют разные значения: können – «мочь», а dürfen – «мочь с позволения». Поэтому третий вопрос Канта «Was darf ich hoffen?» должен переводиться на русский так: «На что мне позволено надеяться?» Или «На что я имею право надеяться?». А вот в первом вопросе, «Was kann ich wissen?», всё сложнее. В русском переводе не различаются два смысла: «Что я МОГУ знать, или что МНЕ ПОЗВОЛЕНО знать?». В первом смысле вопрос может быть обращён только к первому лицу, или к трансцендентальному субъекту, а во втором смысле вопрос обращён к кому-то, кто должен дать допуск к знанию, например, к государственным секретам. В немецком же языке второго смысла нет, поскольку глаголы können и dürfen не синонимы. Так языки создают разное отношение к знанию и познанию.

Со вторым вопросом Канта, «Was soll ich tun?», ещё сложнее. Он тоже адресован трансцендентальному субъекту, или к ответственному «Я», глагол sollen (в смысле –руководствоваться долгом, мне следует) выводит на категорический императив, или «нравственный закон во мне». В русском языке вопрос «Что я могу делать?» не имеет прямой адресации. Он может быть задан как самому себе, так и второму лицу, кому-то, – например, начальству. В силу такой неопределённости сам собой напрашивается ответ: «Я никому ничего не должен». Ну, или иначе, в русской неопределённости нет категорического императива, имманентного долженствования, а присутствует намёк на внешнее принуждение. А может и не намёк, а долженствование всегда основано на внешнем принуждении. Во всяком случае два собеседника могут по-разному понимать выражение: «я должен делать», – и как категорический императив и «закон во мне», и как принуждение или обязательство перед кем-то. Немцы вполне определённо понимают вопросы Канта, и понимание основано на единстве апперцепции, заданной немецким языком. Для носителей русского языка требуются дополнительные разъяснения и толкования, раз уж такого единства апперцепции нет. Ещё сложнее с ответами на эти вопросы.

Язык, на котором говорят и с помощью которого мыслят люди, создаёт единство апперцепции, обеспечивающее возможность взаимопонимания и согласованности деятельности и поведения. Этим коллективная апперцепция носителей языка обеспечивает членство в описании мира множеству людей, и отличается от индивидуальной адперцепции+аперцепции.

Недостаток философской гносеологии и эпистемологии состоит в том, что всё внимание было сосредоточено на индивидуальной перцепции и апперцепции в рамках субъект-объектной схемы. Феноменология тоже не смогла преодолеть этот недостаток. Аналитическая философия гораздо больше уделяла внимания языку и интерсубъективным аспектам апперцепции, ближе подходя к структуре идеального плана.

Итак, устный и, особенно, письменный язык создают описание мира, отличное от перцептивно воспринимаемого, задают единство апперцепции для множества людей. Это языковое описание мира поглощает индивидуальные адперцепцию+аперцепцию и создают единство апперцепции всех носителей языка. Каждый человек живёт в мире, который описывается языком, которым он пользуется, и этот мир единообразен для всех носителей этого языка. Индивидуальные вариации сохраняются только потому, что адперцепция+аперцепция хоть и поглощаются языковым описанием мира, но не растворяются в нём. Эти вариации можно приблизительно сформулировать так: мы разговариваем на ОДНОМ языке, но речью владеем ПО-РАЗНОМУ. Сказывается также разница игрового и социального опыта. Феодал и крестьянин знают социальные статусы друг друга и никак их не путают, но опыт проживания жизни феодала и опыт крестьянина формируют совершенно разные картины этих социальных статусов в адперцепции+аперцепции. Поэтому в феодальном обществе, где грамотность не была общедоступной, люди разных социальных сословий различаются не только одеянием и манерами, но и речью-языком, вплоть до того, что иногда аристократы переходили на иные языки общения, – на французский в Германии и России, на польский в ВКЛ. Эти различия в речи-языке сохраняются до начала ХХ века, что хорошо описал в «Пигмалионе» Бернард Шоу.

Для структуры идеального плана кроме единства апперцепции и членства в описании мира необходимо привлечь ещё и категорию монолога. Лев Щерба обнаружил в языковой практике лужицких сорбов отсутствие монолога, казалось бы, самого обычного способа существования речи-языка. На протяжении тысяч лет монолог казался естественной формой речи-языка, но только в ХХ веке стали понимать, что монолог – это форма существования речи-языка в развитой культуре, в её высоких формах проявления. В дописьменных и неписьменных языках монолог можно обнаружить только в песнях, эпических поэмах, сказках и мифах, то есть в очень искусственных формах. В обыденной жизни культивируется диалог. В повседневности люди разговаривают, но не ораторствуют. В диалоге участники обмениваются речевыми актами, в процессе такого обмена происходит согласование индивидуального опыта (содержания перцепции) и индивидуальной (адперцепции+аперцепции), а также соотнесение с единством апперцепции естественного языка.

СХЕМА 51

Монолог становится возможным как разворачивание в речи-языке содержания идеального плана. Можно предположить, что монолог – исторический ровесник книги. Монолог – речь книжных людей.

Древние мудрецы докнижной эпохи произносили короткие афоризмы, были авторами поговорок, загадок, апорий, принципов, заветов. Даже философия милетских физиков известна нам лишь во фрагментах, цитируемых авторами позднейших книг. Если у древних мудрецов и были тексты, которые потом кто-то читал и тиражировал, то они состояли из таких коротких высказываний. Книгами в более поздние времена становились реальные или мифические биографии древних мудрецов, с вкраплениями приписываемых им высказываний и афоризмов.

Короткие метафизические, математические, этические или ещё какие-то высказывания древних мудрецов, как и обычных людей, обретают смысл и значение в диалоге, через согласование с другими короткими суждениями и высказываниями и с привязкой их к содержанию апперцепции. Максимальная форма таких высказываний описана в Аналитике Аристотеля в категориях: силлогизм (συλ-λογισμός), сорит (σωρός), энтимема (ἐνθύμημα), эпихейрема (ἐπιχείρημα). Силлогизм в своем происхождении (изобретении его) близок к диалектике и к диалогу. Приставка συλ указывает на совместность – не механическую, а совместность в рассуждении, в диалоге. Каждая посылка силлогизма по умолчанию требует согласия участников рассуждения. В этом силлогизм противопоставляется сориту (от греческого «куча») – умозаключению без согласия и промежуточных выводов.

Сорит, при всей его краткости, близок к монологу, в отличие от диалогического силлогизма. Сорит, конечно же, не механическая куча суждений, он структурирован, и разворачивает мысль в несколько этапов или шагов. Но для полноценного монолога этого мало.

Монолог – это сложная система (σύστημα в исходном философском значении этого слова, как целое из частей). Чтобы охарактеризовать систему монолога, лучше сравнить его не с логическими формами, а с грамматической формой предложения. Система предложения включает в себя несколько разных категорий: подлежащее, сказуемое, определения, дополнения, обстоятельства и разные служебные слова. Всё это можно найти и в монологе, причём в развёрнутом виде. Но в монологе, кроме членов предложения, есть ещё и служебные предложения или фразы, предназначенные для установления контакта со слушателями или читателями, для введения контекста, для обозначения прагматики, назначения и цели речи или текста, для обоснования его легальности и легитимности, доказательства правильности хода рассуждения, и многое другое.

Способность человека к монологичной речи возникает на основе сформировавшегося идеального плана, отображаемого на табло сознания, как на схеме 26 (52).

СХЕМА 52

Освоение монолога (ораторского искусства) приходится на эпоху древнегреческих демагогов, от политика-поэта Солона, который мог произнести только рифмованную речь, через Исократа, который не произносил речей, но писал их для чтения, и до Демосфена, имевшего уже книжный материал (сочинения того же Исократа и описание Фукидидом искусства публичной речи Перикла) для обучения монологу. Процесс освоения монолога и формирования ораторского искусства растянулся почти на три столетия. К этому времени в греческих городах уже существовала массовая торговля книгами и создавались первые публичные библиотеки.

А библиотека – это уже практически законченный и полноценный 3МП: мир знания, который не может быть сведён к миру вещей, объектов и предметов, он автономен и самодостаточен.

Существование библиотек формирует особое сословие людей, для которых содержание книг (идеальный план, 3МП) становится важнее объективного мира и содержания собственного сознания. Книжная апперцепция подчиняет себе мир, данный в ощущениях (перцепцию).

Оформляя окончательную автономию 3МП и идеального плана, библиотеки создают новые проблемы. Самым известным и трагичным проявлением этих проблем стало разрушение Александрийской библиотеки, когда столкнулись между собой две группы «людей книги» с антагонистичными идеальными планами. Разрушали и жгли Александрийскую библиотеку люди, сформировавшие своё мировоззрение и сознание на одних книгах, а защищали её те, кто читал совсем другие книги. Со времён пожара в Александрии уже никогда не прекращался процесс сочинения и издания книг, но и процесс запрета и сжигания книг тоже. Дальше эти два процесса сопровождают друг друга в ожесточённой борьбе разных идеальных планов. Книги жечь почти перестали, по крайней мере, в массовых масштабах, но громить, запрещать, а по возможности, и уничтожать содержание идеального плана продолжают до сих пор. В эпоху всеобщего образования практически каждый человек прочитывает за свою жизнь множество книг, носит в себе маленькую или большую библиотеку, и каждая книга оставляет свой след на табло сознания.

Таким образом, структуру табло сознания или идеальный план можно представить в виде многослойного экрана из нескольких полупрозрачных слоёв. Этих слоёв больше, чем мы здесь обсудили. Так, слой социальной реальности сам по себе состоит из нескольких слоёв, и включает в себя особый слой коммунальной реальности, который мы пока оставляем за скобками. Слои, обозначенные символами «книга» и «библиотека», сами по себе – множества слоёв. Каждая книга – отдельный слой, а в состав библиотеки входят различные типы литературы, включая упомянутую выше эзотерическую. Причём, любая узкопрофессиональная литература отчасти эзотерична, она включает в себя профессиональный арго или жаргон, который осваивается только в узких профессиональных сообществах. Владение несколькими языками стало распространённым явлением в наше время, и каждый освоенный человеком язык добавляет ещё один слой на табло сознания.

СХЕМА 53

Как индивидуальное табло сознания, так и общий идеальный план современного человека может быть организован из этого множества слоёв по-разному. Может быть и обратная последовательность слоёв.

СХЕМА 54

Кроме того, слои могут быть в разной степени прозрачными (разумеется, прозрачность – это метафора, как и сам многослойный экран, этой метафорой описывается модель). Метафора прозрачности слоёв идеального плана может пояснить различные существующие подходы работы с идеальным планом или в 3МП. Так, для постмодернизма верхний слой «библиотека» почти не прозрачен, и весь идеальный план заполнен цитатами и фрагментами прошлых текстов. Аналитическая философия упирается в слой речи-языка, а наложенные на этот слой другие слои для неё почти полностью прозрачны. Для естествоиспытателей и натуралистов почти все эти слои идеального плана и табло сознания полностью прозрачны, они сквозь них, как сквозь линзу, пытаются усмотреть объект таким, как он существует «объективно».

Итак, идеальный план и табло сознания изначально не являются чистой доской. Каждый из слоёв появляется как результат человеческой активности и деятельности. Каждый из слоёв как-то организован, имеет собственную «текстуру», которая «просвечивает» сквозь другие слои. Объект и предмет человеческого интереса и внимания изображён на верхнем слое идеального плана или табло сознания, и обнаруживается как фигура на фоне. И требуется выделить именно эту фигуру из фона, пользуясь терминологией гештальт-психологии. Это оказывается не таким простым делом.

СХЕМА 55

Объект, или фигура, на табло сознания изображается не просто на верхнем слое как на чистой доске. В состав частей фигуры объекта входят элементы нижерасположенных слоёв. Как на фотографии проступает зернистость негатива и текстура фотобумаги, как художник может использовать и обыгрывать цвет и фактуру грунтовки и самого холста в законченной картине, а, тем более, в эскизе, так и в изображение объекта на табло сознания входят элементы и фрагменты всех слоёв, из которых оно состоит.

Интенциональность сознания состоит не только в полагании объекта в идеальный план, но и в выделении фигуры из фона, множества всего того, чем наполнен идеальный план и табло сознания.

Принцип tabula rasa сохраняет своё значение при работе с табло сознания и идеальным планом, но не в его онтологическом статусе. Идеальный план и табло сознания изначально не бывают пустыми и чистыми. Поэтому tabula rasa представляет интерес в инструментальном плане, как процедура очищения доски, стирания лишнего. Метафора tabula rasa происходит от навощённой доски, которую древние римляне использовали для письма. По восковому слою пишут острым концом палочки (стило), когда написанное или нарисованное прочитано и уже не актуально, воск на табличке заглаживают закруглённым концом той же палочки, доска снова становится чистой. Именно эта часть процедуры при обращении с восковой табличкой и имеет значение при анализе структуры идеального плана. Стирание написанного (очищение) имеет не меньшее значение, а может и большее, чем само письмо и рисование.

Поэтому принцип чистой доски необходим как указание на то, что идеальный план и табло сознания – это рабочее пространство, а не зеркало, пассивно отражающее реальность. Всё, что присутствует в идеальном плане, – это результат деятельности, предшествующей деятельности формирования индивидуальной и коллективной апперцепции (культура и история). Но это и результат актуальной работы здесь и сейчас: интенционального полагания, выделения фигуры из фона, или сигнала из шума, очищения рабочего пространства от лишних деталей. Но эта работа обеспечивает созерцание объекта в статике, в состоянии «чем он является», а не в становлении.

Для схватывания (понятия, от немецкого – begreifen) объекта в становлении, в генезисе, необходима рефлексия, чтобы различать, что из какого слоя содержится в картине мира/объекта. Рефлексивное вычленение в содержании объекта и в знании того, что происходит из перцепции, а что из апперцепции, что получено из книг, а что из собственного опыта, и как всё это сделано и сотворено, завершает становление идеального плана – онтологии, картины мира, 3МП.

Но в так структурированном идеальном плане всё ещё отсутствует сама деятельность. Мир «берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно». Такая картина мира, какой бы идеальной, полной и детализированной она ни была, всё ещё не позволяет перейти к тому, к чему Маркс призывает в 11-м тезисе о Фейербахе: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».

Для включения деятельностного отношения требуется дополнить идеальный план, т.е. рабочее пространство изображения мира/объекта дополняется организационно-деятельностным планом.

Читать дальше:

Часть 11. Организационно-деятельностный план (1)

Часть 11. Организационно-деятельностный план (2)