Методология для философов Летучего университета. Часть 11.1

Методология – это то знание и подход, о которых я не могу не говорить, просто потому, что знаю это, потому что для меня это руководство к действию, это мой образ мысли и образ действия. Но я не учу методологии никого, я ее реализую. Поэтому, убежден, что методологии можно учиться, но незачем учить. Учиться можно наблюдая работу и включаясь в нее. Если это работа по созданию и развитию Летучего университета, то включенность в эти процессы делает методологию видимой. Однако, то, что видимо, не всегда видно невооруженным глазом (мышлением, сознанием). Чтобы видеть даже то, что видимо, нужно вооружить зрение и настроить восприятие. Вот в качестве настройки восприятия и вооружения зрения я и расскажу о методологии. Постараюсь сделать это адресно, для философов.

Часть 1. Издалека, почти с начала

Часть 2. Проблема объекта

Часть 3. Проблема мышления, как объекта познания и практического отношения

Часть 4. Кто мыслит?

Часть 5. Интеллектуальная ситуация ХХ века

Часть 6. Состав, структура, система в картине мира на табло сознания в позиции, работающей с объектами №3

Часть 7. Семиотика и логика в построении картин мира

Часть 8.1. Семантика и семиотика языка схем

Часть 8.2. От онтологических схем к организационно-деятельностным

Часть 8.3. В поиске отсутствующих полноты и завершённости-1

Часть 8.3. В поиске отсутствующих полноты и завершённости-2

Часть 9. Конфигуратор

Часть 10. Идеальный план (1)

Часть 10. Идеальный план (2)

ЧАСТЬ 11. ОРГАНИЗАЦИОННО-ДЕЯТЕЛЬНОСТНЫЙ ПЛАН (1)

Идеальный план, генезис и структуру которого мы обсуждали в предыдущей главе, является пространством размещения объектов. Но такого определения идеального плана недостаточно. Необходимо отметить и его свойство или функцию: всё, что попадает в идеальный план, становится объектом – объектом познания и созерцания. Для понимания идеального плана невозможно ограничиться только одним из его аспектов: пассивный аспект – пространство размещения объектов, или активный аспект – превращение всего, что в это пространство попадает, в объекты познания и созерцания. Необходимо единство этих аспектов.

Такое понимание требует признания того, что в идеальном плане и в одном из модусов его существования – на табло сознания – нет чувственно-воспринимаемых вещей, нет предметов деятельностного отношения, нет и вещей-в-себе. Все они становятся объектами, как только на них направлена познавательная активность. Обсуждая структуру идеального плана, мы отмечали, что каждый из его слоёв имеет деятельностную природу, или возникает из деятельности. Объект познания и созерцания тоже является результатом деятельности познания, или созерцания. Но в той структуре идеального плана, как мы представили её в предыдущей главе, нет самой деятельности. Результат деятельности не есть сама деятельность.

Но если результатом деятельности познания является объект, который размещается в идеальном плане, и ничего другого в идеальном плане размещаться не может, то насколько разумна претензия Маркса ко всей предшествующей философии, что она берёт мир только в форме объекта? А как его ещё можно брать? В 1845 году Маркс выдвигает требование к философии – обратиться к предметной деятельности. В дальнейшем он сам и реализовал это требование в своей работе над «Капиталом», первый том которого вышел в 1867 году, но основные идеи частично были изложены уже в работе «К критике политической экономии» 1859 года. Эти даты важны для понимания исторического становления представлений об идеальном плане, о котором уже шла речь в этом тексте, и об организационно-деятельностном плане, о котором пойдёт речь в этой главе. Для восстановления необходимого понимания нам придётся рассмотреть зависимость методологических требований Маркса от трансцендентальной философии Гегеля, с одной стороны, и соотнести их с бурным развитием науки в период от постулирования «Тезисов о Фейербахе» до оформления марксизма как законченной философско-методологической системы в трудах Энгельса, Ленина и советских философов, с другой стороны.

Свой метод Маркс основывал на гегелевском принципе восхождения от абстрактного к конкретному (ВАК). У Гегеля же Маркс заимствовал категории «предмет» и «объект», «абстрактное» и «конкретное», хотя и вынужден был их переосмыслить в процессе своей собственной работы, а также под влиянием успехов современной ему науки. У Маркса были большие затруднения в том, чтобы преодолеть главное методологическое заблуждение Гегеля – постулирование диалектического единства логики, онтологии и гносеологии. Гегель умер в 1831 году, а «Наука логики» была написана в 1812-м. Сам Гегель считал, что эта книга не только о логике, но и о науке. Но что Гегель знал, и мог знать о науке? Хотя «Наука логики» вышла через 31 год после «Критики чистого разума», Гегель знал о науке не больше Канта, то есть мог знать физику в виде Ньютоновской механики и метод Галилея.

Познание, как таковое, и научное познание в частности по Гегелю разворачивается в идеальном плане, и только в нём. Восхождение от абстрактного к конкретному по Гегелю – это самодвижение идеи или объекта в чистом мышлении или в идеальном плане. По существу, это движение от неопределённого генерализованного абстрактного к конкретному и единичному абстрактному. Гегель не принимает сенсуалистической гносеологии Локка, Беркли и Юма, он отказывается и от кантовской вещи-в-себе. Гегелевское познание начинается в идеальном плане, и в нём же заканчивается. Отсюда вытекает абсолютизация логики и постулирование единства логики, онтологии и теории познания: «До сих пор философия еще не нашла своего метода. Она смотрела с завистью на системное построение математики и, как мы сказали, заимствовала у неё её метод, или обходилась методом тех наук, которые представляют собой лишь смесь данного материала, исходящих из опыта положений и мыслей, или выходила из затруднения тем, что просто отбрасывала всякий метод. Но раскрытие того, что единственно только и может быть истинным методом философской науки, составляет предмет самой логики, ибо метод есть осознание формы внутреннего самодвижения ее содержания» («Наука логики»).

Естественно, такой махровый трансцендентализм не мог не раздражать Маркса.

«Оно новое понятие, но более высокое, более богатое понятие, чем предыдущее, ибо оно обогатилось его отрицанием или противоположностью; оно, стало быть, содержит предыдущее понятие, но содержит больше, чем только его, и есть единство его и его противоположности. Таким путем должна вообще образоваться система понятий, – и в неудержимом, чистом, ничего не принимающем в себя извне движении получить свое завершение.

Я, разумеется, не могу полагать, что метод, которому я следовал в этой системе логики или, вернее, которому следовала в самой себе эта система, не допускает еще значительного усовершенствования, многочисленных улучшений в частностях, но в то же время я знаю, что он единственно истинный. Это само по себе явствует уже из того, что он не есть нечто отличное от своего предмета и содержания, ибо именно содержание внутри себя, диалектика, которую оно имеет в самом себе, движет вперед это содержание. Ясно, что нельзя считать научными какие-либо способы изложения, если они не следуют движению этого метода и не соответствуют его простому ритму, ибо движение этого метода есть движение самой сути дела» («Наука логики»).

По Гегелю понятие выводится из понятия. Абстракция – простое обобщение на основе наблюдений, в нем нет ничего конкретного, такое абстрагирование доступно самому наивному сознанию, и Гегеля оно не интересует, он оставляет его «торговкам на базаре». Философ же от простого обобщения и генерализации движется к единственному понятию. Гегель прописал метод такого движения, это ВАК и три закона/принципа диалектики. Если критически отнестись к трансцендентальному идеализму Гегеля, то можно предположить, что гегелевский метод справедлив применительно к процессу принятия решений об истинности, а не к самому процессу познания. Диалектика Гегеля – это теория принятия решений, а не теория познания, не онтология, и даже не логика. Причём, политических решений, или практических решений в сфере политики, управления государством и людьми.

Решением является выбор одного ответа из множества. Первоначально мы имеем множество версий понятия или объекта, каждая из которых является абстрактной, то есть, не содержащей в себе истины. Каждое из абстрактных понятий может противоречить всем другим, каждый объект может быть отрицанием других объектов. Эти противоречия и отрицания необходимо снять, и остановиться на том истинном понятии и объекте, который можно предпочесть в практических целях. Гегель не мог согласиться с произволом при выборе единственного объекта из множества. Волюнтаризм, субъективизм, позиционный плюрализм точек зрения никак его не устраивал. Преодоление такого плюрализма и волюнтаризма Гегель видит в истинности. Истина одна, она конкретна, и она составляет содержание объекта.

Но если первичные абстракции равны в своём множестве, то этот единственный объект не может быть одним из этого множества. Он проходит ряд изменений в идеальном плане. Эти изменения определяются логикой, правилами оперирования объектами в идеальном плане. Однако правила устанавливаются людьми, а значит не могут быть объективными и единственно верными, и Гегель не может этого не понимать. И тогда ему ничего не остаётся, как назначить правила логического вывода законами развития самого объекта, объективными законами. Так Гегель объявляет законы диалектики/логики законами объективного мира. Этот гегелевский ход следует признать очень сильным ходом в мышлении.

Диалектика Гегеля вынуждает к отказу от статичного мира, и требует относиться к миру в его развитии. Понятия не тождественны сами себе, они развиваются. Объекты тоже развиваются. То, что было вчера, не тождественно тому, что есть или существует сегодня, а то, что будет завтра, отрицает сегодняшнее состояние. И нам постоянно приходится двигаться в мышлении след в след с развитием объекта. Такой подход был огромным шагом вперед, и существенно продвинул методологические дисциплины в философии и гуманитарном знании.

Но отказ Гегеля от вещи-в-себе и догматическое постулирование единства логики и развития мира нанесло философии существенный вред, глубокую травму, оторвало философию от живой практики и развивающейся науки, остановило философское развитие в Германии на несколько десятилетий. Немецкая философия смогла преодолеть эту травму и заполнить разрыв с наукой и практикой только через несколько десятилетий, когда был выдвинут призыв вернуться «назад к Канту». Но к Канту нельзя «вернуться», так же, как нельзя дважды войти в одну и ту же реку. К критическому методу Канта неокантианские школы философии возвращались вместе с научным знанием и обогащённые методологией научного познания, давно вышедшего за пределы идеального плана в практику.

Нужно сказать, что травма, нанесённая философии трансцендентальной системой гегелевской энциклопедии философских наук, в меньшей степени коснулась философской традиции английского сенсуализма и эмпиризма. Презираемые Гегелем «опытные науки» основывались на философии сенсуализма, и им было мало дела до трансцендентальных спекуляций. И не только науки, но и практика – инженерная, экономическая, политическая, образовательная.

Эпоха Просвещения требовала распространения грамотности и расширения сферы образования, и массовая школа строилась на основе разработок Яна Амоса Коменского, то есть на сенсуалистическом подходе, в начальной и средней школе преподавался «мир чувственных вещей в картинках». Высшая школа находилась под впечатлением бурного развития наук, и лидером в научном мире была Англия, почти незнакомая с немецкой философией и с Гегелем. Английский эмпиризм и сенсуализм развивались своим путём, через позитивизм к прагматизму и инструментализму. В самой Германии в противовес рафинированному рационализму Гегеля начинали появляться различные иррационалистические учения, что впоследствии привело к германской трагедии.

Логика Гегеля во многом продиктована обоснованием единственности правильного решения политических вопросов. Если оставить политические решения на волю человеческой субъективности, с её предвзятостью, чувственностью, эмоциональностью, то это рано или поздно с неизбежностью ведёт к революциям, хаосу и беспорядку. В действительности это очень неприятное явление – революция. А действительность разумна. Если люди оставляют вопросы права и государственного управления на волю случая, на субъективные предпочтения, то хаос закономерен, и революция неизбежна, то есть разумна. Но это с одной стороны.

С другой же стороны, всё разумное действительно. И если изменить разум (выучить диалектику Гегеля), то действительность можно перевести от хаоса к разумному порядку. На этом у Гегеля построены идеологические следствия из его метода, например, учение о цивилизационном развитии. Христианско-германский мир не единственная цивилизация на Планете. И Гегелю это было известно. Другие цивилизации выпадают из истории и развития, потому что принимают неправильные решения на том или ином этапе своего развития. И их шанс состоит в том, чтобы следовать по пути, проложенному христианско-германским миром. Древние индийцы, китайцы, греки, арабы и другие просто «сбились с пути», а единственно правильным путём шли христианские народы Европы. Но и в Европе накопились противоречия. Каждая нация и государство делает выбор на основе каких-то своих представлений, руководствуясь своими соображениями. И раздробленная Германия в таком же положении, каждое из автономных, а тем более, суверенных государств и земель принимает решение по собственному усмотрению. Пруссия всего лишь одно, пусть и самое большое немецкое государство, чем оно лучше других? Германия должна делать самый правильный выбор, должна стать единой и выбрать истинный путь развития. Для этого нужна гегелевская наука логики, и само германское (для начала прусское) государство должно стать воплощением абсолютного духа.

Именно так понимается Гегелем ВАК. Каждый вопрос, каждая проблема решаются на более высоком уровне рациональности, чем тот, на котором вопрос и проблема возникают. Правильное решение проблемы только одно. Если имеются несколько предложенных решений, то они могут быть только относительно истинными. Истинность – это высшая форма конкретности, это единственное, то есть абсолютное решение.

Маркс многое почерпнул из философии Гегеля, включая его трактовку практики как поиска единственного решения политических проблем. Такая трактовка диалектической логики предполагает идею линейного (пусть и закрученного в спираль) прогресса. Идея прогресса состоит в том, что на каждом этапе развития политические или социальные системы сталкиваются с одинаковыми (или очень похожими) противоречиями. Выход из противоречий, или решение проблем, может быть либо правильным, а значит объективным и единственным, либо неправильным. Неправильных и ошибочных решений много, правильное одно, оно логично, разумно, объективно. Из такого представления рождается идея исторического материализма, объективной смены общественно-исторических формаций, и окончательного разрешения всех антагонистических противоречий в коммунистической формации. Это гегелевское наследие, присвоенное Марксом, Кар Поппер и называл историцизмом. И если бы Маркс ограничился созданием своей версии исторического развития, то и говорить об этом бы не стоило. Но Маркс не мог не считаться с успехами современной ему науки, с которой Гегель был практически не знаком.

Прежде чем разобраться с тем, что внёс Маркс в методологию и философию, стоит посмотреть на состояние науки в его время. Насколько философия того времени была далека от науки (от «опытных наук») можно увидеть по диссертации Маркса «Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура» 1839-41 гг., написанной в духе гносеологии и «Науки логики» Гегеля. Маркс всерьёз обсуждает качества атома (размер, форма и тяжесть) и формы движения (по прямой, с отклонением и отталкивание) по древним пересказам рассуждений Демокрита и Эпикура, сам оставаясь практически на тех же позициях, что и Лукреций Кар, у которого почерпнуты основные сведения об этом, и воспроизводя интерпретации Гегеля. В конечно итоге Маркс приходит к выводу о том, что Эпикуру атом с его качествами и особенностями движения нужен был не как элемент природы, а как квазиобъективное обоснование его социальных принципов. В движении с отклонением, которое Эпикур приписывает атомам, Маркс усматривает обоснование относительной свободы воли, а движение отталкивания «есть первая форма самосознания; поэтому оно соответствует тому самосознанию, которое воспринимает себя как непосредственно сущее, абстрактно-единичное». Эпикуру приписывается такая же философская мотивация, что была у Гегеля, и затем воспроизведена самим Марксом в его историческом материализме.

Для молодого Маркса (как и для его учителя Гегеля, и персонажа его диссертации Эпикура) вполне достаточно спекулятивной «науки», и нет никакой нужды в эмпирическом естествознании. И это при том, что в химии уже 30 лет как разработана и утвердилась атомарная теория строения вещества. Но это химическая теория, из которой ничего не следует о движениях и качествах атома, кроме атомной массы (первоначально – атомного веса). Время учёбы, а затем и творческого расцвета Маркса приходится на период бурного развития химии и превращения её в научный предмет.

Впрочем, в первой половине XIX века возникают разные науки, в том числе и гуманитарные. Состояние наук о природе и знаний о человеке, социуме и культуре к началу XIX века было практически одинаковым, если вынести за скобки науку механику, собственно, единственную теоретическую науку, с заполненным идеальным планом и методологией. Именно механику, включая небесную механику в астрономии, поскольку космологические и космогонические представления были ещё такими же спекулятивными, как и представления об обществе. В этом легко убедиться, если познакомиться с теорией происхождения Солнечной системы у Канта. В XVIII веке наука стала систематическим занятием сотен и тысяч людей в Европе, накапливались эмпирические знания в самых разных областях, от кристаллографии до экономики, от анатомии до этнографии. Всё это тщательно систематизировалось, каталогизировалось и публиковалось. Но с осмыслением накопленного знания дело обстояло очень плохо.

Многообразные и разрозненные знания хранились в кунтскамерах и музеях, высушивались в гербариях, публиковались в справочниках и каталогах. Еще в XVI- XVII веках задумывались о том, чтобы как-то объединить многочисленные знания, свести их в единообразном виде в некий общий каталог.

Рудольф Гоклениус в XVI веке начинает составлять первый (ну, или один из первых) философский словарь, для этого ему нужна рубрикация для разных знаний, и он придумывает имена ещё не существующих наук. Этот словарь кардинально отличается от «Сумм» Томаса Аквината, он собирает позитивное знание, избегая спекуляций.

Ян Амос Коменский в XVII веке мечтает создать «Пансофию», этакую энциклопедию всего современного знания, пригодную для использования на самых высших этапах образования.

Дени Дидро и Жан Лерон Д’Аламбер в XVIII веке задумывают большую энциклопедию наук, искусств и ремёсел, и начинают её создавать и выпускать.

Как Гегелю хотелось создать «Энциклопедию философских наук», чтобы обеспечить единство диалектики, онтологии и теории познания, так и учёным хотелось создать на базе знаний в своей области полноценную науку, научный предмет по образцу физики и механики. Именно для этого периода справедлива шутка Эрнеста Резерфорда о том, что все науки делятся на физику и коллекционирование марок. Все области знаний были большими коллекциями разрозненных фактов и наблюдений, и во всех областях знания начинается оформление научного предмета. Самый мощный мотив к этому был дан Вильгельмом Гумбольдтом и созданным им в Берлине университетом нового типа. В гумбольдтовском университете единицей организации учебного и исследовательского процесса становится кафедра с профессором во главе, задача которой – преподавание студентам учебного предмета, соответствующего предмету занятий профессора той или иной научной дисциплины, по имени которой кафедра и называется. Дисциплина университетской деятельности достигается согласованностью учебного и научного предметов. Образцом научной дисциплины является работа с идеальным планом у Галилея и Ньютона, соответственно, все остальные области знания дисциплинируются по этому образцу.

Но очень скоро становится понятно, что для некоторых областей знания это достижимо в большей степени, чем для других. Гуманитарные науки вызывают особую озабоченность философов, многие из них задумываются о методологии гуманитарного знания. Но что же отличает гуманитарное знание от более «продвинутых» наук? Это точно не сбор фактов и наблюдений, то есть не эмпирический метод. Речь нужно вести о методе осмысления, интерпретации и синтеза эмпирических фактов и наблюдений.

Проблема метода ставится как в самой науке, так и в философии. Причём, она ставится по-разному в немецкой традиции и в английской. Немецкая трансцендентальная философия ещё не различает естественные и гуманитарные науки, если судить по творчеству Гегеля и раннего Маркса. Это различение станет актуальным для немецкой традиции в неокантианских школах во второй половине XIX века.

Иначе на это смотрит английская философия. Впрочем, не только философия, но и английская наука, успехи которой становятся всё более очевидными, по крайней мере в некоторых областях знаний. Английская философия основывается на сенсуалистических представлениях, и наука тоже строится на эмпирическом базисе. Вопрос о методе познания в английской традиции ставится не в идеальном плане, как в трансцендентальной философии (Что я могу знать? Что есть знание? И как оно соотносится с миром вещей и явлений?), а в операционном и процедурном (Что и как делать с имеющимся массивом фактов, наблюдений и знаний?). В определённом смысле можно говорить о том, что в немецкой и английской (и отчасти французской) философии складываются различные философские дисциплины: немецкая гносеология (теория познания) и английская эпистемология (теория знания).

Гегелевский ВАК и его развитие в марксизме мы рассмотрим чуть позже, а пока вспомним, как вопрос о методе ставился и решался в английской традиции.

Джон Стюарт Милль употреблял метафору «ментальная химия». Эта метафора возникла не на пустом месте, у неё три достаточно явных источника.

Во-первых, это предложение Иеремии Бентама строить гуманитарное знание (моральные науки) не по образцу физики, но по образцу химии. Во-вторых, это наследие Джорджа Милля, отца Джона Стюарта, который был впечатлён атомизмом в химии и пытался на его основе заложить и фундамент психологии. В-третьих, это ассоцианизм Дэвида Гартли, аналогичный представлениям химии XVIII века.

Иеремия Бентам не только высказал предположение о том, что именно химия может быть образцом при разработке метода гуманитарного знания, но и сам руководствовался современными химическими представлениями в своей философии утилитаризма. Бентам рассматривал социальные явления по аналогии с химическими соединениями, состоящими из простых неразложимых элементов. В качестве такого элемента Бентам полагал частный интерес. Потом этот элемент в качестве идеального объекта понадобился и Марксу в его политэкономии и историческом материализме. У Бентама и Маркса по-разному был организован идеальный план, и работали они с идеальными объектами по-разному. Но чтобы разобраться с этой разницей, нам нужно всё же отвернуться от идеального плана и рассмотреть организационно-деятельностный. А для этого нужно рассмотреть историю становления науки, в первую очередь химии, и немного биологии.

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ:

Часть 11. Организационно-деятельностный план (2)