Методология для философов Летучего университета – 8.1

Методология – это то знание и подход, о которых я не могу не говорить, просто потому, что знаю это, потому что для меня это руководство к действию, это мой образ мысли и образ действия. Но я не учу методологии никого, я ее реализую. Поэтому, убежден, что методологии можно учиться, но незачем учить. Учиться можно наблюдая работу и включаясь в нее. Если это работа по созданию и развитию Летучего университета, то включенность в эти процессы делает методологию видимой. Однако, то, что видимо, не всегда видно невооруженным глазом (мышлением, сознанием). Чтобы видеть даже то, что видимо, нужно вооружить зрение и настроить восприятие. Вот в качестве настройки восприятия и вооружения зрения я и расскажу о методологии. Постараюсь сделать это адресно, для философов.

Часть 1. Издалека, почти с начала

Часть 2. Проблема объекта

Часть 3. Проблема мышления, как объекта познания и практического отношения

Часть 4. Кто мыслит?

Часть 5. Интеллектуальная ситуация ХХ века

Часть 6. Состав, структура, система в картине мира на табло сознания в позиции, работающей с объектами №3

Часть 7. Семиотика и логика в построении картин мира

ЧАСТЬ 8.1. СЕМАНТИКА И СЕМИОТИКА ЯЗЫКА СХЕМ

Напомним схему, которой мы закончили предыдущий раздел.

СХЕМА 20

Полученная схема графически представляет собой понимание вербального выражения: «Мы (1) знаем (2), что Гераклит (3) думает (4), что мир (5) есть (6) огонь (7)». Семь элементов одного множества спроецированы на шесть элементов (три ПФМ плюс связи между ними) множества. Итого: 13 элементов (вещей, предметов, объектов) находится непосредственно в поле нашего внимания.

Если бы не визуализация в графике этих 13 элементов, то возникли бы трудности в работе с ними, поскольку одновременно держать 13 объектов в поле внимания достаточно сложно.

Но держать приходится гораздо больше, каждый из трёх элементов ПФМ представляет собой двойное множество: а) ПФМ как логический субъект или подлежащее, о котором нечто сказывается; б) множество сказуемых, которые могут быть осмысленно сказаны об этом.

В вербальном виде и на схемах-моделях мы имеем дело с комплексом суъект+предикат, а не с пустыми местами, не со знаками без значений и смыслов. Отдельными множествами субъект и предикат логического суждения, а также подлежащее и сказуемое грамматического предложения выступают только в анализе, интерпретации и понимании. Добавим и эти два множества, изобразив их в графическом виде на основе схемы 18:

СХЕМА 21

Слово, термин, знак мы обычно воспринимаем холистически, как целое, не задумываясь о том, что единство этого целого достигается через сложнейшую процедуру связывания формы и содержания, знака и значения, имени и понятия, его определяющего. Всегда имея дело со знаками, словами, именами и терминами в некоторой ситуации, мы контекстуально или окказионально схватываем знак в его единстве со значением, форму, наполненную содержанием, забывая о том, что это только одно из множества значений, одно из множества содержаний. На схеме итог высказывания помечен неким цветом, и мы имеем не пустой овал, а заполненный. Но он мог быть заполнен любым другим из доступных цветов.

Так на табло сознания в схеме 19 мы разместили Гераклита с его высказыванием (субъектом «мир» и предикатом «огонь»), хотя у Гераклита были и другие высказывания о мире, и не только о мире, но о человеке, о политике, о религии и т.д. А могли бы остановиться на Демокрите с другим высказыванием. Или рассмотреть Декарта, Гуссерля или Поппера с их высказываниями. Помним ли мы об этом?

Или острее: Нужно ли помнить о Демокрите, когда мы говорим о Гераклите?

Простейший вопрос, приводящий к многочисленным парадоксам.

– Если мы ответим: «Да, говоря о Гераклите, нужно помнить о Демокрите!», – то почему только о нём? А не о Протогоре, Пифагоре, Зеноне и тысячах греков? И почему только греков, а не французов и немцев, Декарта и Гуссерля? Так мы раскрываемся бесконечному и ничем не ограниченному множеству, с которым заведомо не справимся.

– Если мы ответим: «Нет, при разговоре о Гераклите мы забываем обо всех других философах и о том, что они говорили и думали», – то мы игнорируем вопросы, которые они задали Гераклиту, на которые он ответил своим метафизическим высказыванием, игнорируем все возражения и сомнения в словах Гераклита. Тем самым мы отказываемся понимать Гераклита.

При положительном ответе мы не понимаем, потому что не справляемся с объёмом фактов, знаний и информации.

При отрицательном ответе мы не понимаем, потому что отказались от понимания.

Есть ли выход из этой ситуации?

Да, выход в том, что нам придётся отвлечься от конкретного высказывания Гераклита и начать работать с классом таких высказываний, или с типом, к которому все эти высказывания могут быть отнесены. Нам следует отвлечься и от самого Гераклита, определив его как представителя большого типа философов, где и он, и Демокрит, и ещё многие входят во множество, как элементы одного типа. А с множествами и типами, во-первых, работать нужно не так, как с единичными вещами и предметами; во-вторых, множества и типы вбирают в себя множества вещей, предметов, объектов и элементов, поэтому их количественно меньше, и они обозримы; в-третьих, мы можем объединять их в типы более высокого порядка, что даёт возможность контролировать количество и содержание, или природу типа.

Таким образом, всё, что мы поняли про Гераклита, мы поняли и про Демокрита, и про всех представителей этого типа философов. Каким образом, если мы не рассматривали высказывание Демокрита?

Мы применяли процедуры, совершали действия, которые одинаково справедливы по отношению ко всем элементам множества или типа.

Платон требовал от всех входящих в его Академию знания геометрии. Зачем ему, озабоченному философскими проблемами бытия, была нужна геометрия? Чтобы работать с проблемами, которые хоть и могли быть выражены обыденным языком, но языком геометрии они оформлялись в задачи, которые можно было решать. Или хотя бы пытаться решать, и решать те проблемы, которые волновали Платона. В геометрии были разработаны правила постановки задач, доказательств и опровержений. Затем Аристотель изобрёл язык силлогистики, что существенно помогло решать задачи той эпохи.

Если бы платоновская Академия просуществовала до наших дней, то на её воротах следовало бы написать: «Да не войдёт сюда не знающий семантики и семиотики, современной логики, многих разделов математики, научного метода, инженерного подхода, теории систем и языков программирования, … !» И обязательно оставить многоточие, поскольку совершенно необходимых языков для современного мышления необходимо множество.

Но перед геометрией в Академии стояла ещё одна задача – визуализации проблем и их решений. Визуализация – это не просто картинки, это способ ускорения мышления и сжатия объектов, из которых извлечена сущность или субстанция. То, что приходилось в обыденном, даже философском языке многословно объяснять и описывать, в геометрии просто кладётся на чертёж и показывается. В простейшие жесты упаковано, сжато множество слов, рафинированных понятий и категорий. Сжато, но не забыто.

Философы специально тренировались, чтобы читать многословные и многосложные тексты, чтобы не забывать к концу предложения, о чем шла речь в начале. Философы древности (впрочем, это характерно и для многих философов Нового времени, вплоть до наших дней) специально сложно и длинно писали, чтобы тренировать способность работы с вербальными способами постановки проблем и разворачивания мысли у себя самих, и у своих последователей. Эта способность философов не только писать, но читать и понимать такие тексты, делала философское знание почти эзотерическим, не доступным тем, кто не мог, дочитав абзац до конца, вспомнить, что было в начале. Но, как ни тренируй такую способность, она не беспредельна.

Устная речь исчезает сразу после произнесения. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь. В этой поговорке двойной смысл. Она о том, что произнесённое слово уже сделало своё дело, вызвало реакцию и осталось в памяти слышавшего его, и этого не вернуть. Но есть в ней и другой смысл невозвратности произнесённого слова. Слово, как и всю устную речь, надо понимать сразу, в момент произнесения и слушания, поскольку произнесённое не оставляет следов, то каждое непонятое слово или фраза предопределяет непонимание всего последующего.

Речь последовательна и дискретна, представляет собой цепь отдельных звуков, которые мы воспринимаем группами. В речи мы слышим слова, а не звуки, потому, что в аудировании симультанируем сукцессивный ряд звуков в целостные комплексы – слова. При этом холистическая установка на симультанирование сукцессивного ряда характеризуется неаддитивностью восприятия. Говорящий может проглатывать звуки, или произносить их неправильно, но мы всё равно слышим те слова, которые он говорит, а не набор звуков, которые он произносит. На следующем уровне мы слышим связки слов в предложениях или фразах. Мы понимаем фразы, даже в том случае, если говорящий забыл произнести какие-то слова, или нарушил порядок слов. То есть, смысловая целостность фразы определяет значения слов в предложении. Точно так же, как значение слова определяет то, как мы слышим звуки. А если точнее, то не слышим звуков без слов, не понимаем значения слов без встроенности их в предложения.

Это яснее и понятнее на примере музыки. Мы слышим сразу аккорд, а не отдельные звуки, из которых он складывается. Слышим мелодию, а не аккорды. И нужен абсолютный слух и многолетняя подготовка, чтобы услышать фальшь в аккорде, или в мелодии. С речью почти то же самое, только аналогом абсолютного слуха там является родной язык (или язык, который человек освоил в младенчестве первым). Лексике и грамматике родного языка мы учимся одновременно с тем, как учимся воспринимать и произносить звуки. Поэтому мы слышим акцент в речи иностранца, и сами сохраняем акцент, когда говорим на чужом языке, и этот акцент тем больше и дольше сохраняется, чем позже мы учим чужой язык.

Письменная речь отличается от устной. В письменной речи перед читателем представлен весь текст. Дочитав до конца написанное предложение, можно вернуться к началу, перечитать. Читающий сам может переставить слова, выделить главные и прочесть только главные слова, пропустив неважные. По написанному тексту можно двигаться взад и вперёд, менять его структуру, делить на смысловые части. Появление письменности стало революционным поворотом в мышлении. Мышление стало доступным для анализа, и анализ мышления корреспондирует с тем, как мы читаем и понимаем текст. Чем сложнее и длиннее тексты читает, разбирает и понимает человек, тем больше он развивает своё мышления.

Правда, веками интересуясь текстами (как объектами), работая с которыми совершенствуется и развивается мышление, философы мало интересовались самим развивающимся мышлением. Тексты неизменны, а вот чтение, способы анализа и истолкования текста меняются и развиваются. Мышление, совершенствуя и развивая методы и способность работы с текстами, как со своими объектами (никто ведь не станет оспаривать того, что тексты – это интенциональные творения мышления), переносит свои способности и методы на другие объекты. Научившись работать с одним объектом (текстом), мышление начинает работать с другими объектами точно так же. Правда, философы только к ХХ веку сообразили, что весь мир – это текст. Постструктуралисты были так ошарашены этим открытием, что до сих пор в это верят. У этой веры два важных аспекта.

– Утверждение «мир это текст» ничуть не лучше и не хуже того, что мы уже разобрали: «мир это огонь». Поэтому метафизику структурализма и постстуктурализма можно смело относить к тому же типу, что и Гераклита с Демокритом. Но этот аспект мы отмечаем между делом.

– Мир читается, понимается, исследуется и анализируется как текст, забывая про язык. Языки изучаются и анализируются, но в форме объекта, в качестве какового берётся текст, а не как предмет чувственно-практической деятельности (не будем лишний раз цитировать Маркса). Но язык – это не текст. Это условие существование текстов.

Идея Людвига Витгенштейна о том, что мир повторяет структуру языка, а не текста, гораздо интереснее идеи о том, что мир – это текст. Повторение не есть тождество, и даже не уподобление, это проекция. Причём, не язык повторяет структуру мира, а мир повторяет структуру языка. Почему так, а не наоборот?

Чтобы это понять, вернёмся к тезису о том, что мир – это текст. Оправданность этой идеи в том, что мы можем читать мир, как текст. Почему бы и нет? Если мышление становилось, совершенствовалось и развивалось в чтении текстов, овладело методом чтения и анализа текстов, обрело такую способность, то эта способность применяется и к миру, взятому, как текст. Взятому, но не положенному, как текст, мышлением. Мир не текст, потому что тексты созданы мышлением, а мир не создан, он объективно существует, и не запрашивает у мышления, каким ему быть. В нашей схеме и модели это фиксируется в принципе реальности или параллельности существования трёх МП. Параллельность означает, что все три МП независимы друг от друга, и то, что в них происходит, автономно, то есть, происходит по своим автохтонным законам и нормам.

Но параллельность миров или пространств (обычно отношение параллельности задаётся на одномерных или двухмерных пространствах, на прямых или плоскостях, но сам принцип может быть применён к пространствам любой размерности) означает ещё и то, что содержание одного мира может проецироваться на другой мир, как фигуры на параллельных плоскостях могут быть спроецированы с одной на другую.

Когда Витгенштейн говорит, что мир повторяет структуру языка, это следует понимать именно как проекцию одного мира на другой.

Для наглядности вспомним самый распространённый в обыденном опыте пример проекции – аналоговый кинематограф. Мы видим движущиеся на белом экране фигуры. Но их там нет. Это только тени фигур, запечатлённых на киноплёнке, которую мы не видим. Экран кинотеатра показывает нам то, что изображено на киноплёнке. Фигуры на экране пробежали и исчезли, но на киноплёнке они сохранились, и их движение можно повторить ещё раз, и ещё много раз.

Сами изображения на киноплёнке могут быть сотворены (рисованный мультфильм), но обычным делом является проекция на плёнку того, что было сыграно актёрами или снято в природе. То есть, на экране мы видим проекцию проекции. Но это уже дело техники, важен сам принцип.

Итак, как может быть справедливым утверждение, что мир повторяет структуру языка? Оно справедливо как перевод другого утверждения: Мы видим в мире то, и только то, для чего в нашем языке есть соответствующие аналоги (знаки, означаемые, отношения между знаками, правила комбинации знаков). Мир повторяет структуру языка для нас, а не сам по себе. Мы видим в мире то, для чего в языке есть соответствующие обозначения. И мы как киноаппарат проецируем структуры языка на мир (ПФМ), который без этого был бы пустым белым экраном. Как кинопленка в киноаппарате – это первый акт проекции. Потом мы видим то, что на пустой мир спроецировано, и это вторая проекция.

Мы видим то, что видим, и размещаем это на табло сознания, или в 3МП. На табло сознания мы видим не мир, а проекцию. То есть, третью проекцию. Эту третью проекцию мы называем картиной мира. Ясно ведь, что картина (любая картина есть проекция, только способы проецирования разные) мира и сам мир – это «две большие разницы». Мы не отождествляем 1-й и 3-й миры Поппера. Мы не отождествляем мир и мышление о нём. Мы не отождествляем мир и язык. Но мы имеем дело с взаимными проекциями миров друг на друга.

Но что именно из языка проецируется в мир, который мы видим? Предположим, что мы всерьёз воспринимаем слово «структура», поэтому и рассматриваем вариант, что мир повторяет структуру языка. А что это такое? Структура слова, структура предложения, семантические структуры? Следует предположить, что структура языка в целом, и фрагменты структуры в частности.

Но какова структура языка? Можем ли мы познать эту структуру? Можем ли мы изменять эту структуру? В каких отношениях состоят люди, с их сознанием, которые могут занимать позиции (2МП) в нашей схеме-модели, с языком и его структурой? Всем известно, что мы учим и осваиваем языки. Это создаёт иллюзию присвоения языка нами.

Но ещё Вильгельму Гумбольдту приписывают выражение, что «это не мы овладеваем языком, а язык овладевает нами». Эта идея ещё понадобится нам для анализа и разбора нашей схемы-модели, а пока признаем, что человек отчасти овладел языком, и может в своей предметно-революционной практике употреблять, менять и создавать язык.

Начнём с того, что даже если мир повторяет структуру языка, то люди используют, употребляют язык для описания мира. Философы по-разному объясняли мир, описывали его в словах известных им языков, писали тексты на разных языках.

Разные философы описывали мир с разных сторон и ракурсов, описывали разные части мира. Можно задаться вопросом: Возможно ли описать в языке весь мир целиком и полностью? Это было давней мечтой философов – построить такую философскую систему, чтобы она описывала весь мир без остатка. Ну, может быть только без излишней рутинной детализации. Говорят, даже Гегель страдал этой ерундой, хотя считается, что его попытка была последней в истории.

Несмотря на трагичную неудачу Гегеля, мы может разделять его мечту, и допустить, что возможно в языке описать мир целиком и полностью. Это будет довольно бледное описание, нечёткое, без деталей и нюансов. Но не в этом беда. Это с неизбежностью будет бесконечное описание.

Возможность полного описания мира в естественном языке давно волновала математиков, работающих с бесконечными множествами. С целью доказательства этой возможности изобретались различные типы множеств. Например, расселовские множества были изобретены для того, чтобы бесконечное описание мира включало бы в себя и само это описание. Специально для использования слов обыденного языка в описании других типов множеств были изобретены множества Ришара. На множествах Ришара было доказано, что описание мира в естественном языке будет не просто бесконечным в смысле объема и количества элементов, но оно будет бесконечно изменчивым, с бесконечным числом исправлений в ранее описанном. Но в таком случае описание теряет смысл, поскольку его придётся бесконечно переписывать, и мы будем иметь ещё одно множество – бесконечное множество бесконечных описаний мира.

Нас может утешить только то, что такое описание возможно, и оно возможно, как полное. Но, наверное, нас разочарует другое доказательство, что полное описание никогда не будет непротиворечивым. Впрочем, это следовало уже из доказательства бесконечности исправлений.

Однако для гносеологического оптимизма достаточно уже и того, что такое описание в принципе возможно, пусть в бесконечности, пусть с бесконечными исправлениями, пусть с бесконечным разрешением бесконечных противоречий. Но возможно, хоть и утомительно.

Любые логические и математические построения в 3МП параллельны (во всех смыслах, включая жаргонное значение этого слова – безразличны) для 2МП, для мира, который Поппер номинировал состояниями сознания. Утомительность и утомление – это такое состояние сознания любого человека, который занимает позиции относительно двух других МП. А состояния сознания мотивируют нас и побуждают к действию, к чувственной деятельности, или предметно-революционной. Понимая принципиальную возможность описания мира в языке, с одной стороны, и чувствуя утомительность этого занятия, с другой, люди пытаются сделать язык предметом своей деятельности и изменить его.

Мы можем вспомнить попытку Людвика Заменгофа создать такой искусственный язык, который был бы строже, однозначнее, логичнее чем спонтанно возникавшие естественные языки – эсперанто. Прецедент интересный и поучительный, но как путь изменения языка тупиковый.

Гораздо продуктивнее искусственные языки в научных предметах, в логике и математике. Существуют языки искусства, религии, эзотерики. Это значит, мы можем создавать и развивать языки для собственных целей и нужд. Значит, можно поставить цель, почувствовать нужду, создать такой язык, которым было бы проще, экономнее описывать мир, чем это достижимо в бесконечности.

Можно поставить такую цель, и оказывается, что искусственные языки действительно куда компактнее живого естественного языка. И язык математики наиболее компактный.

Естествоиспытатели ещё в 17-м веке пришли к выводу, что природа куда охотнее повторяет структуру математического языка, чем какого бы то ни было из естественных языков. Но природа не весь мир. Гераклита и его сознание математика описать не бралась. Утвердилось даже мнение, что математика вообще не годится для описания той части мира, тех объектов, которыми занимаются науки о духе, о культуре. И вообще, всего того, чем занимаются гуманитарии, включая философов, хотя последние не должны ограничиваться только гуманитарными проблемами. С этим мнением не стоит соглашаться без сопротивления, пока не доказаны границы языка математики, точнее, ее языков.

Вспомним Платона и геометрию. С древних времён в математике существовали два разных языка, назовём их Евклидовским и Пифагоровским, или аналоговым и цифровым.

Аналоговый – язык изображений, проекций, подобия, конгруэнтности, инвариантов.

Цифровой – язык цифр, или аналитический язык. Собственно, языком цифр этот язык стал только в ХХ веке, года сошлась аналитическая математика и математическая логика, когда были пересмотрены основания и принципы математики. Начиная с Булевой алгебры и заканчивая алгоритмами, заданными на машине Поста.

На сегодняшний день цифровые методы языков программирования общепризнаны самыми мощными языками описания мира, практически все описания современного мира достижимы в цифровом моделировании. Но именно в моделировании, то есть в описании мира в языке.

Это огромное достижение культуры, те онтологические описания или картины мира, на создание которых в аналоговых естественных и искусственных языках уходили годы, десятилетия, а иногда и столетия, в цифровых языках программирования делаются в кратчайшие сроки, включая моделирование многих интеллектуальных процессов.

Но ведь в максиме Витгенштейна утверждается, что мир повторяет структуру языка, а не наоборот. В настоящее время цифровые языки только описывают мир, но мир (за исключением технических устройств) не торопится повторять цифровые модели?

Даже люди, всматривающиеся в мир, проецируя в него структуры языка, видят его аналоговым образом. Проекции структур из одного мира в другой по-прежнему аналоговые, и, возможно, такое положение дел никогда не изменится.

Тысячелетиями аналоговые языки выглядели более полными и конгруэнтными миру, чем аналитические и цифровые. Хотя Пифагору и Платону хотелось бы иначе, поскольку в мире цифр куда больше порядка, чем где-то ещё. Успехи математики способствовали совершенствованию и развитию цифровых языков. Но эта гонка ещё не закончена, как, впрочем, и взаимообогащение, взаимовлияние этих языков.

Несколько с другой стороны к работе с аналоговым естественным языком подходит Ноэм Хомский с его генеративной грамматикой. Порождающий язык – это хорошая идея. Но это один из возможных путей.

Второй путь развития аналоговых языков – это язык схем и изображений. Пока оставим в стороне языки искусства, их нужно рассматривать, сменив рамки. Остановимся на языке схем.

Язык схем и изображений имеет давнюю историю. Геометрические построения, географические карты, кристаллические структуры и структурная органическая химия отличаются как от дискретно-последовательных естественных аналоговых языков, так и от аналитических языков и языков программирования (бесконечная лента машины Поста, или многомерные матрицы, при чтении которых производится развёртка в одномерную последовательность по оси времени).

Дискретно-последовательные языки разворачивают содержание любой размерности в одномерную последовательность, и в этом их сила.

Графический визуальный язык схем и изображений передаёт аналоговым образом любую размерность. Для не умеющих читать схемы (не овладевших языком схем) доступна трёхмерность изображений и схем, чему человечество училось двумя путями: Исследование перспективы в живописи; Аналитическая геометрия и начертательная геометрия.

Графические визуальные схемы позволяют схватывать объект/мир целиков в тех масштабах и в той размерности, которая необходима.

Графические визуальные схемы могут читаться дискретно-последовательным образом, не теряя из виду целостное изображения.

Содержание элементов графических визуальных схем (ПФМ, связи и отношения) могут наполняться описанием в аналитических языках. И интерпретироваться как процессы и функции в аналитических и цифровых выражениях.

И, что совсем немаловажно, графические визуальные схемы допускают дополнение дискретно-последовательными языками (можно водить по схеме пальчиком или указкой и объяснять, как её саму, так и мир, который она моделирует).

Минимально заполненная содержанием схема, которую мы анализируем последней, является именно такой графической визуальной схемой, язык которой схватывает мир целиком, и которая может быть дополнена содержанием, выраженном в любом из известных сегодня языков.

Графический язык позволяет наиболее полно схватить пространственно-временную структуру объекта в форме хронотопа. Модальность же и интенсивность/интенциональность объекта описываются в дополнительных языках.

Так, как это совмещается в настоящем тексте. В котором методологический язык схем дополняется развёрнутым нарративным описанием всего, что на схемах, и того, чем они должны быть дополнены.

Однако, все двадцать приведённых в тексте схем не являются специфически методологическими, в смысле СМД-методологии. На схемах не хватает, по крайней мере, одного существенного пространства, которое делает всю схему системо-мыследеятельностной – СМД-схемой.

Но мы вплотную подошли к необходимости её введения.

Читать дальше:

Часть 8.2. От онтологических схем к организационно-деятельностным

Часть 8.3. В поиске отсутствующих полноты и завершённости-1

Часть 8.3. В поиске отсутствующих полноты и завершённости-2

Часть 9. Конфигуратор

Часть 10. Идеальный план (1)

Часть 10. Идеальный план (2)

Часть 11. Организационно-деятельностный план (1)

Часть 11. Организационно-деятельностный план (2)