«Рецензия» Глории Ориджи (What’s New About «New Realism»?) волны «нового реализма» в философии Западной Европы опубликована The Berlin Review of Books в октябре 2016 г. Перевод на русский язык – редакции «Летучего».
Глория Ориджи (Gloria Origgi) – философ и исследователь в Национальном центре научных исследований в Париже (Institut Jean Nicod). Является автором многочисленных статей по эпистемологии и когнитивистике, включая ее применение в новых технологиях; большая часть ее недавних работ касается вопросов доверия и репутации.
Постмодернистские философы проснулись после длинного семиотического сна, во время которого было неуместным продолжать делать какие-либо различия между фактами, словами, и верными или неверными истолкованиями. Теперь эти философы вновь открыли для себя реальную действительность. Что и говорить, такое массовое перепрофилирование – хорошая вещь. В Италии это произошло благодаря «Манифесту нового реализма» Маурицио Феррариса (Maurizio Ferraris); во Франции – благодаря новым «Элементам реалистической философии» Джоселин Бенуа (Jocelyn Benoist), а в Германии – благодаря преподавателю философии Маркусу Габриелю (Markus Gabriel), блестящему вундеркинду 1980-го года рождения, который раскрывает нам смысл жизни в своей фундаментальной, но краткой по объему книге «Области Смысла: Новая реалистичная онтология».
Новые реалисты утверждают, что постмодернистский нигилизм, согласно которому не существует никаких фактов, а есть только интерпретации, пришел в упадок. Достоинство постмодернизма состояло в отказе от «метанарратива» науки и политики – он разоблачил темную сторону концепций, понятий и фактов, раскрыв всю подноготную содержащихся в них тайных желаний и власти. Но, в то же самое время, он вместе с водой выплеснул и ребенка – мы увязли в трясине иллюзий, полагая, что мы проживаем наши жизни внутри гигантской коллективной галлюцинации, являясь ее жертвами.
Как это часто бывает, это стало чересчур даже для самих постмодернистов – как только они увидели, что всё расплывается у них перед глазами, они внезапно ощутили острую потребность в реальной действительности и в метафизике реалистичного убеждения. На пути к пост-небытию (post-nothingness) их охватило предательское чувство ностальгии; они осознали, насколько сильно им не хватает твердой почвы под ногами, и пожелали вернуться к старой доброй до-кантианской онтологии. «Забудьте о парадигмах, с помощью которых вы интерпретировали действительность», – так они теперь заявляли. «Мир – вот он, перед нашими глазами. Он существует, и он сопротивляется нам: столы, стулья, штормы, молнии, экологические катастрофы – мы всё это видим, мы никак не можем повлиять на их существование!».
И где в этой картине мы, корифеи философии, так называемые аналитические философы, которые, согласно Феррарису, «обслуживают Ее Величество Королеву Англии»? Мы всегда относились к действительности со всей серьезностью. Но в силу своей скромности (а не гордыни, как часто безосновательно заявляют) мы всегда настаивали, чтобы дебаты о том, что такое действительность (не только столы, но и такие универсальные понятия как белизна, числа, вымышленные герои, отверстия, границы), не выходили за пределы академических аудиторий и специализированных журналов. Мы не выпускали их в общественную сферу. Такие дебаты необходимо вести в узком кругу, т.к. большинству людей необходимо заниматься своими делами, а не разгадывать философские головоломки, пусть даже они и необходимы для построения связных представлений о мире, наполненных богатым метафизическим и эпистемологическим, моральным и даже политическим смыслом.
Но теперь мы испытываем чувство потрясения и задаемся вопросом: что же такого нового в «новом реализме»? Разве не всегда реализм существовал в качестве философского выбора в философии? И почему это мы должны опять к нему возвращаться именно сейчас, когда становится все более и более ясным, что действительность является результатом социального конструирования, когда стало непорядочным (если не откровенно нелепым) утверждать, что вещи являются такими, какими они нам кажутся, и что то, каким образом мы (люди, ученые, политические деятели) конструируем мир, не имеет никакого значения?
Я хотела бы рассмотреть здесь некоторые наивные заблуждения нового реализма, которые, по крайней мере, с философской точки зрения, вызывают наибольшие опасения. Конечно, возможно, что новый реализм сможет оказаться полезным другим профессиям: архитекторам, которые применяют приемы постмодернизма в своей работе и заявляют, что «пространство – это социальная конструкция» при проектировании искривленных потолков; социологам, которые, будучи убежденными, что социальные категории – это что-то из разряда теорий заговора, придуманных правящим классом, отказались признавать какие бы то ни было различия между толстым и тонким. Но неясно, как новый реализм может быть применен в философии, кроме как помочь ей избавиться от постмодернистских эксцессов и «излечить» тех, кто подсел на него.
Первое заблуждение состоит в том, чтобы считать Канта отцом конструктивизма и, следовательно, постмодернизма (см. Габриель, «Области Смысла»). Кант проложил путь к освобождению метафизики и ее интеграции с эпистемологией: действительность существует только в трансцендентальном единстве с сознательным восприятием (апперцепцией) и через схемы (schemata), благодаря которым мы можем знать об эмпирическом мире. Кант заменял понятие «реальность» (reality) понятием «объективность», которое, возможно, намного более полезно для понимания устройства мира. Кантианский мир действительно объективен. Он не является вопросом желаний, приступов дурного настроения или личных импульсов. Его трансцендентальные категории смоделированы на основе математики и геометрии, то есть – формальных теорий, цель которых – «разложить всё по полочкам», объективно описать структуру мира. Отказываться от Канта кажется мне бессмысленным: это то же самое, что отказываться от самого важного достижения современной философии: субъект – не безумный лунатик, а ответственный агент, чья способность к суждению – единственное, что не позволяет реальности развалиться на куски.
Второе заблуждение: захватив факультеты культурологии по всему миру, дискредитирующие, по мнению многих, процесс изучения гуманитарных наук (чье выживание в рамках академических учреждений теперь под вопросом, т.к. считается, что они «безответственны, антинаучны и вообще бесполезны»), сами постмодернисты теперь разворачиваются в сторону modernity (модерность). Что такое модерность? Если по-простому, то это прогрессивное преобразование «естественных фактов» в «социальные факты». Где люди живут, что они едят, их пол, их принадлежность к этнической группе – все те вещи, которые воспринимались нашими предками как сами собой разумеющиеся, сейчас культуризируются (culturalized) и становятся социальными фактами. Это кажется мне бесспорным. Человек не является анти-реалистом, если он думает, что некоторые аспекты нашей половой самоидентификации социально сконструированы. Я не являюсь анти-реалистом, если я думаю, что моя “Italianicity” (итальянскость) – это не вопрос генов, а результат того, каким образом я репрезентирую саму себя, что само по себе является отражением продиктованных культурой стереотипов. Человек не занимает анти-реалистическую позицию, если он утверждает, что объекты научных исследований, такие как изменение климата, являются не материальными вещами, а сложными социокультурными конструкциями, построенными в силу политических и эмоциональных побуждений, нормативного давления и т.д. Удаление Плутона из списка планет, само собой разумеется, произошло не по прихоти какого-то отдельного астронома, который вдруг однажды решил, что это необходимо сделать. Это – результат дискуссий внутри Международного астрономического союза, многих раундов голосования и сложных процедур, связанных с принятием решений. Да, фактов много и они довольно-таки сложны – становится все более и более трудным отличать сами факты от наших решений и действий. Быть современным означает пачкать руки и вгрызаться в действительность при помощи множества инструментов. Но, как и все новообращённые, экс-постмодернисты чисты: они больше не пачкают руки – они предпочитают обходить стороной модерность и ее неудобные сложности.
Третье заблуждение: провести четкое разграничение между онтологией и эпистемологией и оставить дебаты о реализме онтологии. Во-первых, это – историческое заблуждение, которое могло подвигнуть наших заново рожденных реалистов ну пути, уже пройденным философией за последние шестьдесят лет; это могло бы вылиться в жаркие дебаты в эпистемологическом ключе. Во-вторых, после онтологического релятивизма Уилларда Ван Орман Куайна (Willard van Orman Quine), мне кажется несуразным отделять эпистемологию от онтологии в контексте данных дебатов. Напомню тем, кто забыл или никогда не читал, что Куайн говорил: «Быть – значит быть значением связанной переменной». Эта фраза может звучать загадочно, но в действительности всё очень просто. Когда я описываю мир, я описываю его через научные теории, а не просто выглядывая из окна; научные теории принимают особую форму: они содержат аксиомы, правила, выводимые путём умозаключений, константы и переменные. Переменные – это те самые иксы и игреки, которые изменяются согласно определенным правилам и аксиомам, и они могут принимать любые значения любых категорий объекта, который необходимо «выразить» в рамках той или иной теории: числа, протоны, люди, клетки и т.д. Связанная переменная – это такая переменная, которая устанавливается перед квантором, т.е. символическое устройство, которое позволяет сказать «x существует». Это, при всём уважении к Маркусу Габриелю, и есть существование. «Существовать» не означает ничего иного, кроме как «быть поддающимся описанию» в качестве объекта формальной теории, в утверждении типа «x существует». Неужели этого недостаточно? Зачем примешивать сюда что-то еще? К чему лезть в онтологические дебри и искать дополнительные способы усложнения существования?
В то же самое время, я считаю очевидным то, что утверждение Куайна является не только онтологическим, но также и эпистемологическим, так как сам факт того, что x может быть выражен, зависит от нашей эпистемологии, а не от нашей онтологии. Кроме того, нет никакого смысла в перезапуске в пределах онтологии дебатов, которые уже бушевали в рамках эпистемологии в 1990-е, не пытаясь построить своего рода мост между этими двумя областями. Печально известные «научные войны», которые велись двадцать лет назад, развели постмодернистов (post-moderns) и реалистов по разные стороны баррикад. И те, и другие использовали весь свой арсенал, включая пресловутую шутку Алана Сокала (Alan Sokal), который в 1996 г. опубликовал статью под названием «Преступая границы: К вопросу о трансформативной герменевтике квантовой гравитации», которая представляла собой искусно написанную пародию на современные философские междисциплинарные исследования и была лишена какого-либо смысла. В тот день, когда статья была опубликована в журнале «Social Text», Сокал объявил в другом журнале о том, что его статья – это розыгрыш, прикол, не текст, а бессмысленный набор постмодернистского арго без какой бы там ни было ясной мысли. Это были времена, когда сражения бушевали вокруг вопроса об объективности науки. Пол Гросс (Paul Gross) и Норман Левитт (Norman Levitt) выпустили книгу «Высшее суеверие: университетские левые и их тяжба с естественными науками», в которой содержались политические обвинения в безответственности американских левых, которые, по мнению реалистов, поддались обольщению социальным конструктивизмом и придерживаются антинаучных позиций. Итак, как ответственный эпистемолог, я полагаю, что дебаты о реальности науки должны быть приняты во внимание во время любых дебатов о реальности самой реальности (the reality of reality) – но, возможно, это проявление моей жесткости, типичной для нас, модернистов (moderns), полагающих (возможно – справедливо, возможно – нет), что наука – это лучший язык, который имеется у нас в наличии, для разговоров об эмпирической действительности.
Четвертое заблуждение: полагать, что философия должна ответить на вопрос: «Объекты и факты действительно существуют? Или они – просто продукт нашего социального конструирования?». Я считаю, что это всего лишь некорректно сформулированный вопрос – он не является центральным вопросом ни в одном ответственном философском течении. Даже если бы мир был полностью сконструирован, а мы, подобно героям фильма «Матрица», были бы пойманными в ловушку матрицы представлений (matrix of representations), всё равно у нас была бы потребность различать законные и незаконные способы конструирования этого мира. Мы нуждаемся в объективности, которая позволяет нам продолжать жить, идти по мосту, который не разрушается под нашими ногами, и предсказывать поведение других людей и (по возможности) природы. Необходимо признать, что некоторые способы конструирования объективности позволяют нам продолжать жить лучше, чем другие, эпистемологически и нравственно.
Пятое заблуждения: превратить онтологию в своего рода новую феноменологию, которая с ностальгией обращается к здравому смыслу. Минималистский реализм Феррариса опирается на идею «friction of reality» («трение о реальность») (см. Манифест, стр. 69). Мы «тремся» о реальность, потому что объекты сопротивляются нам, потому что природа существует и ее существование налагает ограничения, которые независимы от нас. Такое возвращение к наивному реализму, согласно которому реальность – вот она, тут, рядом, красивая, бесспорная, вечная, – по моему мнению, попахивает феноменологической ностальгией: когда человек смотрит на мир без научных или политических фильтров и говорит: «Какой же сегодня прекрасный солнечный день!». Это – возвращение к старомодному здравому смыслу. Но, фактически, здравый смысл не является шестым чувством. Он всего лишь одна из наших наиболее культурно сконструированных черт. Я твердо знаю, что родилась в Милане в определенное время определенного дня, не потому, что я присутствовала в это время в тот день (при том, что я бесспорно была там), но потому, что я верю в ряд процедур, благодаря которым факты можно легитимизировать, а знание – передать, и благодаря которым я могу доверять правдивости свидетельства о рождении, зарегистрированному моими родителями в здании Миланского муниципалитета в то конкретное утро. Другими словами, здравый смысл не является тем «смыслом», который непосредственно приводит нас в соприкосновение с реальностью: это – чувство легитимности, которое позволяет нам доверять ряду лингвистических действий, власть которых мы признаём. Не признавать этого означает впасть в самое наивное состояние философского созерцания.
Философия сталкивается со многими важными проблемами. Наиболее остро стоит вопрос о том, как сделать так, чтобы к ней относились серьезно в 21-ом столетии, как избежать превращения в трудную для понимания дисциплину и не подвергнуться культурному забвению, как это произошло со средневековыми тривиумом и квадривиумом. Чтобы избежать подобной участи, нельзя просто взять и возвратиться к практике, свободной от науки, политики и разума. Вместо этого нужно соответствовать эпистемологической ответственности – т.е. быть современными субъектами, наблюдающими за реальностью при помощи сложных фильтров, бесконечных переговоров и множества перспектив, которые находятся под влиянием силы (power) и власти (authority). Это возможно, если быть ответственным. Прилагая усилия и продвигаясь вперед, а не назад, можно дать философии ту роль, которую она заслуживает, для того, чтобы она помогала нам решать проблемы современности. А вот жаловаться, что мир слишком сложный и мог бы быть попроще, – бессмысленно. Как однажды выразился Эйнштейн: «Всё следует упрощать до тех пор, пока это возможно, но не более того».
Статья на английском языке (What’s New About «New Realism»?) опубликована The Berlin Review of Books. Перевод с итальянского осущестлен с помощью Нога Арикха (Noga Arikha).
Рецензируемые книги:
Maurizio Ferraris: Manifesto Del Nuovo Realismo
Rome: Editori Laterza, 2013
ISBN: 9788842098928
126 pages, Paperback.
Jocelyn Benoist: Elements de Philosophie Realiste
Paris: Moments Philosophiques, 2011.
ISBN: 9782711623501
180 pages, Paperback.
Markus Gabriel (ed.): Der Neue Realismus
Berlin: Suhrkamp, 2014
ISBN: 9783518296998
422 pages, Paperback.