Паскаль Брюкнер. Вечная эйфория. Эссе о принудительном счастье

Фрагменты из книги: Паскаль Брюкнер. Вечная эйфория. Эссе о принудительном счастье // Издательство Ивана Лимбаха, С-Пб, 2007. (Оригинальное название: L’euphorie perpetuelle: Essai sur le devoir de Bonheur.)

Негласная повинность

В 1738 году молодой Мирабо написал своему другу Вовенаргу письмо, в котором упрекает его за то, что тот живет как придется, одним днем и не строит планов, как достичь счастья: «Как же так, дорогой мой, вы все время думаете, работаете, нет таких высот, которые были бы недоступны вашей мысли, но вам не приходит в голову составить точный план, который приведет вас к тому, что должно составлять единственную цель нашей жизни, – к счастью». И Мирабо излагает своему скептически настроенному адресату принципы, которыми руководствуется сам: избавиться от предрассудков, быть веселым и не поддаваться дурному настроению, следовать своим склонностям, заботясь об их чистоте [1]. Можно посмеяться над таким ребячеством. Мирабо, сын своего века, вознамерившегося сотворить человека заново и уничтожить язвы старого режима, стремится к счастью так же, как другие до него стремились к спасению души.

Сильно ли мы изменились? Представим себе нынешних мирабо – молодых мужчин и женщин из всех слоев общества с самыми разными убеждениями, которые захотели бы открыть новую эру и забыть о руинах чудовищного XX века. Они жадно ринулись бы отстаивать свои права и, прежде всего, право строить жизнь по собственному усмотрению, уверенные, что каждому из них причитается полная мера всех благ. «Будьте счастливы!» – слышали они с раннего детства, ибо в наши дни детей растят не ради того, чтобы передать им некие нравственные или духовные ценности, а ради того, чтобы приумножить число процветающих обитателей нашей планеты.

Будьте счастливы! Есть ли предписание более парадоксальное, более ужасное, при всей кажущейся доброжелательности? Трудно выполнить столь беспредметный наказ. Ибо как узнать, счастлив ты или нет? Кто определяет нормы? Почему непременно, обязательно надо быть счастливым? И как быть с теми, кто сокрушенно признается: у меня не получается?

Словом, такое удовольствие очень скоро стало бы для наших молодых людей тяжкой обузой: ведя бухгалтерию своих удач и неудач, они убедились бы, что, чем настойчивее они преследуют счастье, тем упорнее оно от них ускользает. Вполне естественно, они пожелали бы обладать совокупностью всяческих успехов: в делах, в любви, в обществе, в семейной жизни, да еще и получать полное моральное удовлетворение в придачу. Как будто прославляемый современной цивилизацией процесс освобождения личности должен, как алмазной диадемой, увенчаться счастьем. Но старания собрать все в охапку идут прахом. Так что грядущее блаженство начнет казаться не благой вестью, а долгом перед каким-то безликим божеством, перед которым надо все время оправдываться. Обещанные чудеса поступают бессистемно и скупо, как из капельницы, и от этого горше становится ожидание, сильнее – разочарование. Наши молодые люди будут корить себя за то, что не вписываются в установленные нормы, отклоняются от правил. Мирабо, тот еще мог мечтать, строить фантастические планы. Через триста лет восторженные грезы просвещенного аристократа превратились в повинность. Ныне у нас есть все права, кроме права не быть счастливым.

Нет ничего более расплывчатого, чем понятие счастья; само это старое, потасканное, фальшивое слово впору изгнать из языка. С глубокой древности люди только и делают, что спорят и ссорятся между собой, выясняя, что же такое счастье. Уже Блаженный Августин приводит 289 различных его толкований, в век Просвещения о нем написано около полусотни трактатов, мы же постоянно проецируем на прошедшие времена и другие культуры ту идею о счастье и ту озабоченность им, которые свойственны исключительно нам самим. В самой природе этого понятия есть нечто загадочное, нечто питающее бесконечные, противоречивые суждения, оно подобно воде, способной заполнить любую емкость, но нет такой емкости, которая полностью исчерпала бы его. Счастье можно извлечь из деяния и созерцания, из душевного и физического комфорта, из богатства и бедности, из добродетели и порока. Разговоры о счастье, говорил Дидро, дают представление лишь о самом говорящем. Но нас будет интересовать другое – то страстное стремление к счастью, которым одержима западная цивилизация начиная с французской и американской революций.

Планы счастливой жизни наталкиваются по меньшей мере на три парадокса. Во-первых, как уже было сказано, понятие счастья слишком неопределенно. Во-вторых, едва счастье достигнуто, как оно сменяется скукой и апатией (с этой точки зрения идеалом была бы утоленная, но постоянно возобновляющаяся жажда счастья, только тогда можно избежать как отчаяния, так и пресыщения). И, наконец, непрерывное счастье настолько исключает всякое страдание, что делает человека безоружным перед ним, если оно все же возникает.

Первое обстоятельство, то есть абстрактность понятия, объясняет притягательность счастья и тревожность, которой оно сопровождается. Мало того, что мы не очень доверяем повсеместно предлагаемому счастью из готового комплекта деталей, но мы вообще никогда не можем быть уверены, что действительно счастливы. Если задаешься вопросом, значит, что-то не так. Культ счастья порождает также конформизм и зависть, два недуга демократического общества, иначе говоря, погоню за модными удовольствиями и повышенное внимание к избранным, баловням судьбы.

Второе, то есть забота о поддержании благополучия, утвердилось в современной, светской Европе вместе с торжеством посредственности – явлением, возникшим на заре Нового времени и означающим, что место Бога заняла сведенная к обыденности мирская жизнь. Посредственность – это победа буржуазных ценностей: заурядности, пресности, пошлости.

Наконец, установка на исключение страдания приводит к противоположным результатам: оно оказывается стержнем всей системы. Современный человек страдает оттого, что не желает страдать, подобно тому, как может стать болезнью стремление к абсолютному здоровью. Наше время являет миру странное зрелище: все общество поголовно исповедует гедонизм, и при этом любая малость терзает людей и портит им жизнь. Несчастье – это не просто беда, а гораздо хуже – неудавшееся счастье.

Итак, под принудительным счастьем я понимаю свойственную второй половине ХХ века идеологию, которая понуждает рассматривать все с позиции приятности/неприятности, навязываемую нам эйфорию, которая с позором изгоняет или брезгливо отстраняет всех, кто почему-либо ее не испытывает. Предусмотрено двойное обязательство: с одной стороны, превратить свою жизнь в рай, с другой – корить себя, если не можешь этого достичь. Таким образом, извращается едва ли не лучшее завоевание человечества – предоставленная каждому возможность устраивать свою судьбу и улучшать условия своего существования. Как случилось, что право на счастье, центральная и самая смелая идея Просвещения, превратилось в догму, в жесткий кодекс? Именно это мы и попытаемся проследить.

Толкований высшего блага бесконечно много, коллективное сознание связывает его то со здоровьем, то с богатством, то с красотой, то с комфортом, то с успехом – тьма талисманов, которые должны завлечь его, как птичку приманка. Постепенно средства возводятся в ранг цели и одно за другим признаются несостоятельными, поскольку не обеспечивают искомого блага. Жертвы плачевного недоразумения, мы, употребляя средства, которые должны бы привести нас к счастью, часто лишь удаляемся от него. И потому сплошь и рядом заблуждаемся, считая, что его можно требовать как нечто причитающееся нам, ему можно научиться как какому-нибудь школьному предмету, что оно покупается, имеет выразимую в деньгах цену, что другие знают верный рецепт счастья и достаточно им подражать, чтобы урвать порцию и себе.

Вопреки ходульному выражению, на все лады повторяемому со времен Аристотеля – хотя он имел в виду нечто иное, – далеко не всем людям и не всегда было свойственно стремиться к счастью; это черта западной цивилизации, имеющая определенные исторические координаты. Кроме счастья в той же культуре существуют и другие ценности: свобода, справедливость, любовь, дружба, – которые могут выдвигаться на первое место. Что, кроме самых общих, а потому пустых слов, можно сказать о том, каковы устремления всех людей на земле от начала времен? Мы ничего не имеем против счастья, речь идет не о самом этом хрупком чувстве, а о его превращении в какой-то коллективный наркотик, который все обязаны принимать в том или ином виде – химическом, духовном, психологическом, информационном, религиозном. Меж тем как самые глубокие и изощренные науки и философские школы признают, что бессильны гарантировать счастье целым народам или отдельным лицам. Каждый раз, когда оно касается нас, мы ощущаем его как некую благодать, особую милость, а не как следствие точного расчета или продуманного поведения. И, быть может, именно оттого, что мечта обрести совершенное Счастье с большой буквы неосуществима, мы особенно ценим хорошие стороны бытия: удовольствия, удачу, везение.

А молодому Мирабо я бы ответил так: «Я слишком люблю жизнь, чтобы желать одного лишь счастья».

Составляющие счастья

В 1929 году Фрейд опубликовал работу «Неудовлетворенность культурой», в которой утверждал, что счастье невозможно. С одной стороны, чтобы жить в обществе, человек вынужден отказываться от части своих желаний (ведь любая культура строится на подавлении инстинктов), и эта часть все время увеличивается. С другой стороны, его постоянно подстерегают несчастья, источником которых могут быть и природа, и здоровье, и отношения с другими людьми. «В план „Творения”, – заключает Фрейд, – не входило, чтобы человек был счастлив. То, что мы называем счастьем, есть, в соответствии с самым точным смыслом этого слова, удовлетворение, обычно внезапное, какого-нибудь достигшего большой степени напряженности желания и, в силу самой своей природы, может быть лишь эпизодическим феноменом» [2].

Итак, то, что представлялось химерическим отцу психоанализа, стало всего полвека спустя чуть ли не долгом. Дело в том, что за это время произошли две революции. Во-первых, капитализм из системы производства, основанной на труде и накоплении, превратился в систему потребления, которое предполагает расходы и, более того, расточительство. Этот новый принцип не отторгает удовольствие, а, напротив, органично включает его, стирая антагонизм между экономической машиной и нашими аппетитами, и даже делая их двигателем развития. Главное же, западное общество, миновав первоначальный, авторитарный период демократии, утратило жесткий сословный каркас, и человек получил полную автономию. Став «свободным», он лишился выбора: поскольку на дороге в Эдем не осталось препятствий, он, так сказать, «обречен» на счастье, иначе говоря, если он несчастлив, то ему остается пенять на себя.

В XX веке идея счастья получила двоякое толкование, – в демократических странах она выражается в ненасытной жажде всяческих наслаждений (всего пятнадцать лет отделяют освобождение Освенцима от начала потребительского бума в Европе и Америке), тогда как в коммунистическом мире растворяется в официально предписанном всем благоденствии.

Сколько людей загублено с намерением облагодетельствовать человечество и насильно привести его к совершенству! Став частью политической доктрины, счастье превратилось в страшное оружие массового уничтожения. Никакие жертвы, никакие чистки человеческого стада не кажутся чрезмерными, если их цель – светлое будущее. Грядущая идиллия обернулась кошмаром.

Однако предметом наших теперешних размышлений будет не известный всем разгул тоталитаризма и не торжество принуждения, описанное Оруэллом или Хаксли (хотя многие черты нашего общества напоминают их романы «О дивный новый мир» и «1984»). Мы займемся другим явлением, свойственным индустриальной эре и связанным с постоянным стремлением жить лучше. Если прежде долг заявлял о себе в категориях закона и необходимых усилий, то теперь он словно бы кокетливо заигрывает с нами, неотступно, как ангел-хранитель, следует за каждым и нашептывает: «Смотри, не забудь быть счастливым!». Антиутопии нападали на слишком безупречный строй, в котором все расписано по часам; мы же носим неумолимые часы внутри себя.

Механизм самовнушения

В силу какого порочного механизма право, за которое дорого заплачено, превратилось в обязанность, и то, что вчера было под запретом, сегодня стало нормой? Дело в том, что наш культ благополучия зиждется на идее, что все в наших силах: мы хозяева своей судьбы, мы сами распоряжаемся удовольствиями, сами себе их устраиваем, как и когда хотим. И вот уже счастье входит, наряду с наукой и техникой, в число прометеевых подвигов человечества; мы должны производить счастье, как товар, и производить впечатление счастливых. Об этом на все лады твердит премудрость истекшего века – чтобы достичь хорошей жизни, достаточно ее пожелать. Например, французский философ Ален в своих «Разговорах», которые он писал с 1911-го по 1925-й год, и которые, едва выйдя в свет, приобрели необыкновенную популярность, отождествляет радость с физическим упражнением, а печаль объясняет меланхолическим темпераментом. Чтобы избавиться от мрачности и уныния, надо просто «решить быть счастливым»; этому искусству следует обучать детей. Если человек принимает решение никогда не жаловаться и сохранять бодрость, он непременно будет вознагражден.

Что бы вас ни угнетало: колики в животе, дождливая погода, пустой кошелек, «быть счастливым – ваш долг по отношению к окружающим» [3]. Ален рассматривает это усилие оставаться счастливым, скорее, как проявление учтивости, хороших манер: «бодрость – долг вежливости» (Мария Кюри), не следует досаждать окружающим своими неприятностями и отравлять радость общения кислым видом. Долг жизнерадостности в данном случае не система, а просто правило приличия, требование общежития.

«Яства земные» (1897) Андре Жида – настоящий манифест плотских и чувственных радостей, автор проповедует ненасытность, предпочитает желание удовлетворению, жажду – утолению, стремление – обладанию. А в «Новых яствах» (1935) он находит для этой воинствующей чувственности выражения, которые составят кредо нынешнего времени – эпохи «счастья для всех» (таков лозунг поколения, «приступающего к жизни во всеоружии радости»). «Каждому живому существу причитается столько счастья, сколько способны вместить его душа и его чувства. Если меня лишают хоть малой его толики, значит, меня обкрадывают».

Наконец происходит взрыв мая 1968-го года и провозглашается свобода человека удовлетворять все свои желания. Годом раньше появился «Трактат об умении жить для молодых поколений», автору которого, Раулю Ванейгему, удалось точно выразить дух времени. Со страстью и гневом обличает он жалкое прозябание, в которое превратилась человеческая жизнь по вине меркантильной дряхлой буржуазии. Восставая против этого рабства, он ратует за свободный союз индивидов, который обеспечит каждому право на «пир всех возможностей, букет всех удовольствий». Помимо призывов к насилию и кровавой бане для эксплуататоров и «блюстителей скуки», у Ванейгема можно найти несколько броских фраз, которые потом, в мае, стали излюбленными революционными лозунгами. Например, «Мы не хотим жить в мире, где, чтобы не умереть от голода, надо умирать от скуки!». Или такой патетический вопль: «Мы рождены не для того, чтобы стареть и умирать!». Ванейгем не просто отстаивает волюнтаристский подход к жизни, выступая наследником де Сада, Фурье, Рембо и сюрреалистов; согласно его теории, яркость существования завоевывается в беспощадной борьбе освободительных сил с духом покорности. Никаких полумер: необходимо открыть войну на двух фронтах – с рабом внутри себя и с армией хозяев, стремящихся подчинить нас. Либо победа, полноценная жизнь, либо жестокое поражение: «Горе тому, кто на пути к цели откажется от радикальных требований и бурных действий. <…> Каждое такое отречение на руку реакции, которая ведет человечество к гибели».

Деятели 1968-го года и сам Ванейгем с отвращением отбрасывали слово «счастье», поскольку оно отдает мелкобуржуазной пошлостью, глянцевыми идиллиями потребительства и шарлатанской психологией. Как прежде битники и хиппи, они протестовали против идеалов спокойной обеспеченной жизни, воплощением которых в пятидесятые годы была американская мечта: благополучное семейство с машиной и загородным домиком, сияющие рекламной улыбкой супруги в обнимку с холодильником. То есть против всего того, что Генри Миллер в одном невероятно едком антиамериканском тексте назвал в 1954-м году «кошмаром с кондиционером». Но в силу иронии, на которую так щедра история, бунт во имя свободы желаний, в свою очередь, окостенел, превратившись в новую догму счастья; как выяснилось, нападкам подвергалось не само понятие, а слишком узкое его толкование. Толкование расширили, понятие оставили, и, как часто бывает, самые ярые враги системы превратились в ее самых ревностных адептов.

В шестидесятые годы оживает и другая иллюзия, прямо восходящая к Просвещению: о том, что добродетель и наслаждение, нравственность и инстинкт могут отлично уживаться и вести человека к долгу легким путем. Счастье и закон совместимы, полагал рационалистический оптимизм XVIII века. Грех есть следствие запретов, в желании как таковом нет ничего преступного – таков постулат шестидесятых и семидесятых, когда была широко распространена иллюзия о том, что все человеческие наклонности одинаково достойны уважения и все они могут гармонично уживаться. Никому тогда не приходила в голову мысль, которую высказывал еще де Сад, более прозорливый, чем современные вольнодумцы: преклонение перед капризом, невинной прихотью, которым предоставлено решать, что такое добро и зло, может оправдать любое насилие. Ко всему этому надо прибавить грандиозную и нелепую доктрину (ее так или иначе проповедовали и Гроддек, и Райх, и Маркузе), согласно которой удовольствие и оргазм способны не только преобразить общество, но и избавить от старости и смерти, которые Ванейгем объявлял не естественными явлениями, а «гигантским коллективным самовнушением».

С Алена начинается, постепенно набирает силу и к концу века окончательно утверждается представление о том, что счастье – не столько право, сколько обязанность человека. И даже если мы не могли бы точно процитировать ни одной из этих идей, мы все равно их унаследовали, потому что они растворены в общественной атмосфере, которой все мы сегодня дышим. Мало того, что удовольствие, здоровье и блаженство стали синонимами, поскольку мерилом всего объявлено тело, но каждый, кто не лучится счастьем, становится подозрительным – он преступает табу, предписывающее всем тянуться к совершенству.

Мне возразят, что в XX веке существовали более мрачные, даже трагические взгляды на жизнь: экзистенциализм, другие пессимистические философские школы, не говоря уж о литературе. Однако все они в той или иной мере служили орудием освобождения, ратовали за раскрепощенную личность, которая сама себе, без всяких богов, устанавливает законы. А наш конец века, следуя тенденции, уже заметной на рубеже XIX и XX столетий, поставил свободу на службу счастью, а не наоборот, и именно счастье полагал конечной точкой процесса эмансипации. Еще Бенжамен Констан определял свободу «новых людей» как «право на частные удовольствия» и ревностную заботу о личной независимости. Идеал счастья очень долго противопоставляли буржуазному культу успеха, но вот оно само становится одним из его компонентов. В пятидесятые годы Альбер Камю еще мог отстаивать безудержную страсть к наслаждению и стремление объять весь мир в противовес догмам сталинизма и казенному французскому ханжеству. Спустя двадцать лет эта страсть превратилась в рекламный слоган. Отныне я не только требую счастья от среды, в которой живу, но и должен поставлять себе его сам, а это не так уж весело! Став главным гарантом своего неотъемлемого права, я облечен огромной властью над собой, которая может и окрылять, и обременять меня: если счастье зависит только от моей воли, то я же единственный виновник своих неудач. Выходит, чтобы у меня все было хорошо, я должен только захотеть, сам себе предписать и запрограммировать побольше благ?

От удовольствий не отказываются

Как получилось, что критика общества потребления, развернутая в шестидесятые годы, так быстро обернулась триумфом вещизма? Дело в том, что выдвинутые тогда лозунги: «Всё сейчас и сразу», «Смерть скуке», «Не теряй времени и наслаждайся без оглядки» – были применены не столько к жизни и любви, сколько к товарам. Те, кто желал свергнуть установленный порядок, ненароком помог утвердиться тотальному меркантилизму. Голоду и жажде свойственно требовать немедленного доступа ко всему, что же касается души и страсти, у них существует свой ритм, свои фазы. Целью была свобода, результатом стала реклама: раскрепостилось не столько либидо, сколько неутолимый аппетит к приобретению и накоплению. Прекрасная роль для революционера – прокладывать дорогу капиталу. Такая судьба постигла и рабочее движение, и марксизм, и левых радикалов: подвергнув критике слабое звено в системе, они позволили ей перестроиться с наименьшими затратами. Нечто похожее произошло с хиппи: в поисках диких, уединенных мест они открыли райские уголки в Азии, Африке и Океании, которые через тридцать лет наводнили туристы.

Глупо порицать безудержное потребление, эту игрушку балованных детишек. Оно привлекательно тем, что предлагает простой, неисчерпаемый и доступный всем имеющим деньги в кармане идеал. Захотеть и заплатить – вот и все, что нужно для его осуществления. Мы объедаемся, как младенцы, которых кормят с ложечки. И, что бы ни говорили, это доставляет нам удовольствие, точно так же мы обожаем все, что предлагает нам мода, как будто выбрали это сами. Со времен Шарля Фурье известно: от удовольствий, которые разругали и прокляли, не отказываются, их прячут до времени и заменяют на другие, еще большие. Вам претит вещизм, вам противны толпы, наполняющие супермаркеты и фирменные магазины? Придумайте другие радости, другие соблазны! Но только не стенайте и не обличайте!

Навязчивая щедрость

История освобождения нравов – причудливая штука; мы знаем наизусть все ее перипетии, но повторяем их снова и снова, упиваясь горечью очередного обратного витка. На протяжении многих веков тело всячески принижалось и попиралось религией, так что стало в западной цивилизации символом испорченности. Теперь же, когда плоть реабилитирована, происходит нечто странное: вместо того чтобы безнаказанно предаваться удовольствию, люди испортили его пересаженными извне внутрь запретами. Удовольствие, отравленное тревогой, само себя судит и само себя карает, причем не за то, что нарушает заповеди или оскорбляет целомудрие, а за ущербность, ибо оно никогда не достигает полноты и совершенства. Счастье и нравственность, прежде непримиримо враждовавшие, ныне слились воедино: безнравственно не быть счастливым. Суперэго проникло в крепость Удовольствия и подчинило его своей жесткой власти. Чувство вины заменили бесконечные терзания. Сладострастию теперь никто не мешает, но оно обросло проблемами. Вместо обуздания желаний эталоном стало их полное насыщение, но необходимость соответствовать эталону сама по себе служит уздой [4]. Каждый из нас отвечает за свой тонус и хорошее настроение, от нас требуется ни в чем себе не отказывать и активно, без устали, улучшать свою жизнь. Общепринятая норма ничего не запрещает и не отнимает, а с материнской заботливостью щедро поощряет наши аппетиты.

Но такая щедрость не имеет ничего общего со свободой. Она настолько навязчива, что доводит нас до изнеможения, а потом сама же старается нас от него избавить. Цифры и образцы, которыми она нас засыпает, порождают новый тип предосудительного дезертирства, которое выражается не в лени и сибаритстве, а в меланхолии, унынии, депрессии. Счастье перестало быть внезапно выпадающей на нашу долю удачей, яркой вспышкой на фоне серых будней, и превратилось в нечто постоянное и насущное. Как только желанное становится возможным, оно тут же причисляется к разряду необходимого. То, что вчера казалось редкой роскошью, сегодня с невероятной быстротой превращается в обыденность. Повседневная жизнь похожа на безостановочно вращающийся турникет, выбраковывающий тех, кто не успел или кого зашибло. Не только состоянием и властью определяется сегодня положение в обществе, но и внешним видом; мало быть богатым, надо еще оставаться в форме, это новый критерий отбора, ничуть не менее суровый, чем деньги. «Хорошо выглядеть» стало новым этическим принципом, на который работают бодрая реклама и глянцевый рынок.

«Стань лучшим другом самому себе, будь достоин себя, думай о лучшем, живи в гармонии с собой» и т.д. Множество книг на эту тему заставляет думать, что осуществить подобные призывы не так-то просто. Счастье стало не только объектом колоссальной индустрии, наряду с духовной пищей, но и новейшим, причем основополагающим, нравственным принципом; вот он – источник депрессии, вот почему любое несогласие с этим назойливым гедонизмом приводит к краху. Мы виновны в том, что у нас не все благополучно, и отвечаем за это перед окружающими и перед собственным внутренним судом. Взгляните на фантастическую статистику – прямо как в бывших странах коммунистического блока, когда 90 % опрошенных корреспондентом журнала заявляют, что они счастливы! Никто не осмелится признаться, что иной раз ему бывает плохо, из страха потерять приличное положение в обществе [5]. Странным образом доктрина удовольствий, становясь воинствующей, возвращает прежнюю силу запретам, только кардинально меняет их направленность. Смутное ожидание чудного времени сменилось присягой, данным самим себе обетом превратить трудность бытия в постоянную сладость. Забыв, что счастье обретается косвенным путем, что оно наступает или не наступает, когда мы преследуем иные задачи, нам внушают, что оно само есть прямая цель, которая достигается с помощью определенных рецептов. Какие бы средства вы ни выбрали: психологические, соматические, химические, духовные или электронные (есть люди, видящие в Интернете не просто прекрасный инструмент, а некий новый Грааль, воплощение всемирной демократии [6]), исходная точка одна, – успех обеспечен, если соблюдать определенные правила «позитивного поведения» и «этические установки» [7]. Поразительный пример того, как извращается само понятие воли: ее пытаются распространить в сферы психики и эмоций, традиционно считавшиеся ей неподвластными. Воля тщится изменить то, что от нее не зависит (подчас не глядя на то, что могла бы изменить). Счастье стало частью всеобщей программы тотального потребления и государственного попечения и одновременно системой взаимного запугивания, в которой участвуем мы все. Каждый в ней и жертва, и террорист, ибо не имеет другого способа отражать нападки, кроме как, в свою очередь, нападать на других за их слабости и промахи.

Здоровье, секс и постоянная тревога

Две области, в которых благополучие вменяется нам в обязанность особенно настоятельно, это половая жизнь и здоровье; то и другое тщательно оценивается и находится под пристальным вниманием.

Эротика вносит в любовь количественный, математический критерий; любовники проходят экзамен в постели, проверяют сами себя: «На должной ли мы высоте?» И ищут материальных доказательств своей страсти, прибегая к новейшему оракулу – сексологии. Порядок действий как в школе или в кулинарии: сделаешь все по рецепту – получишь хорошую отметку. Тестами удачного брака или союза служат позы и ласки, влечения и содрогания, партнеры составляют перечень наслаждений, соперничают с другими парами в шумных излияниях, эксгибиционистских сценах, присуждают друг другу высшие награды или оценки «сносно» и стараются таким образом убедиться в качестве своих чувств. Любовь, которую всегда подстерегают сомнения, как будто бы приобретает большую ясность и наглядность. Сексуальное удовольствие, когда-то требовавшее известной дерзости, превратилось после раскрепощения нравов в нечто банальное, но если чувства непостоянны и стираются со временем, то только на него и можно опереться, только оно сгущает мимолетные порывы в весомую массу. Цифрами исчисляется гармония, проверяется любовная состоятельность.

Точно так же постоянная забота о здоровье, вместо того чтобы облегчать жизнь, отяжеляет каждый наш шаг медицинскими веригами. Медицина захватывает территории, где прежде распоряжались привычки и обычаи: усложнился подход к коллективным увеселениям и занятиям, их теперь рассматривают с точки зрения полезности или вредности. Пища, например, делится теперь не на хорошую и плохую, а на здоровую и нездоровую. Усвояемость важнее вкуса, сбалансированность важнее разнообразия. Застолье – это уже не просто обильное угощение и дружеское общение, но еще и аптека, где тщательно взвешиваются жиры и калории и пережевываются продукты, необходимые для функционирования организма. Надо пить вино не ради удовольствия, а для эластичности сосудов, есть зерновой хлеб для ускорения пищеварения и т. д. (Но вот, однако, парадокс: именно в Соединенных Штатах, где эта одержимость гигиеной максимально развита, сильно, как нигде, пристрастие к «тяжелой пище» и неудержимо растет количество тучных людей.) Потому что важнее всего не прожить сполна отпущенный нам срок, а продержаться как можно дольше; естественную возрастную череду потеснило долголетие.

Продолжительность жизни стала непререкаемой ценностью, даже если она достигается ценой жестоких ограничений. Взять хоть того американского студента, который ест раз в день, чтобы дожить до ста сорока лет: он тощ, как скелет, и признается, до чего ему тошно. Или фанатиков долгожительства, которые съедают не больше каких-нибудь 80 молекул в сутки, желая перешагнуть заветный столетний рубеж. До недавних пор «выиграть время» означало освободить какое-то его количество и употребить не на тяжелый, изнурительный труд, а в личных целях. Теперь же это значит развивать бешеную деятельность и с маниакальным упорством отвоевывать год за годом у нормального хода вещей. Не приходится отрицать огромного прогресса, достигнутого в этой области, но ведь продлевается не столько жизнь, сколько ее последняя часть, и это бесконечное растягивание приводит к тому, что чуть не весь континент заселен стариками и западные страны напоминают геронтологические клиники (вот почему идеологией стареющих наций становится культ молодости). Наши жалкие вылазки в обетованную землю абсолютного здоровья [8] немногим отличаются от умерщвления плоти, которому предавались когда-то в благочестивых целях. Озабоченные тем, чтобы устранить любую аномалию, любой изъян, люди забывают, что главное преимущество здоровья заключается в безразличии к себе или, как говорил Лериш, в «молчании организма» (даже если оно обманчиво). Ныне власяницу надевают не для того, чтобы усмирить мятежную плоть, а для того, чтобы наказать несовершенное тело за несоответствие идеальным образцам. Словно вновь зазвучали старые христианские пророчества (отголосками которых полна фантастическая литература) о бессмертии и воскресении «тел во славе», неувядаемых и нетленных. Наши псевдонаучные бредни восходят непосредственно к религии и представляются осуществлением ее упований.

Только больной человек может полагать, что «здоровье – это счастье» [9]. Для здорового оно просто данность, ни больше, ни меньше. Видеть в нем какую-то особую благодать – значит подразумевать, что все люди страдают смертельными недугами, но не знают этого, и надо им открыть глаза. Мы постоянно должны от чего-то спасаться: от высокого давления, вялого пищеварения, склонности к ожирению – и никогда не бываем достаточно худощавыми, достаточно мускулистыми, достаточно загорелыми. Идеальное здоровье – навязчивая идея, она никогда нас не покидает, о ней все время напоминают окружающие и средства массовой информации. Глядя на этот эталон, который по мере совершенствования прогностической медицины и генетической диагностики становится все недоступнее, мы превращаемся в потенциальных инвалидов, тревожно следящих за колебаниями веса, сердечным ритмом и упругостью кожи. Мы ревностно осматриваем себя и предаемся самобичеванию, и вот уже возвращается когда-то свойственное христианству отношению к телу как к источнику скрытой угрозы (Бодрийяр). Но боимся мы не адского пламени, а того, что потеряем форму, будем плохо выглядеть. Подтянутость в наши дни считается, как считалось богатство у кальвинистов, знаком избранных, если же человек не следит за собой, это говорит о его падении, он списан, неугоден. Не зря наши тренажеры нередко сравнивают со средневековыми орудиями пытки, только мы истязаем себя по доброй воле. Бодибилдинг – воплощение мечты о том, чтобы перекроить свое тело наилучшим образом, но не странно ли, что гипертрофированная мускулатура придает ему такой вид, будто с него содрана или вывернута наизнанку, как перчатка, кожа: все жилы и связки выступают наружу и словно кричат о надругательстве человека над самим собой.

Прощай, беззаботность!

Итак, здоровье захватило все области жизни: еще в 1978 г. ВОЗ определила его как «полное физическое, психическое и социальное благополучие». Для достижения его не следует пренебрегать ничем, даже духовными практиками. Различные шкалы ценностей сочетаются, как по волшебству: доброта [10], сострадание повышают уровень иммуноглобулина А – антитела, которое помогает преодолеть респираторную инфекцию, продлевает молодость, снимает депрессию [11]; душевный покой привлекает друзей и приносит деньги [12]; вера в Бога полезна для здоровья, и верующие дольше живут – всё это научно доказано! Вот почему с такой силой растет спрос на медицинские, лекарственные, эстетические, религиозные услуги; лекарства превращаются в панацею, способную улучшить наше самочувствие, предотвратить угасание чувств, унять тревогу. В своего рода легальный наркотик, вроде «сомы» из романа Хаксли, призванный, как прозак или мелатонин, поднимать настроение, оберегать от неприятностей и сохранять молодость до последнего дня [13]. Чудо-лекарства делают предосудительными всякие неудобства и недомогания, объявляют уродством все неурядицы (так, виагра, которую придумали ради удобства, «лечит» перебои желания и требует неизменно блестящих успехов, отрицая преходящий характер как лучших, так и худших состояний плоти). Давно забыты добрые старые советы на разные случаи жизни, которые расточал еще Ален: как избавиться от кашля, икоты, от мушек в глазах и как развлечься в дороге. Все эти премудрости касались какой-то узкой области и не претендовали на универсальность. Химия же (тем более соблазнительная, что достижения ее действительно велики и неоспоримы) предлагает нам «карманные услады» (как говорил Де Куинси об опиуме), высшее благо в виде маленькой таблетки.

У здоровья есть свои мученики, пионеры, герои, святые, но и каждому человеку оно обходится дорого в обоих смыслах слова: материальном и моральном, поскольку требует постоянных забот и проверок. Теперь мы никогда о нем не забываем, и, таким образом, болезнь и норма все меньше отличаются друг от друга, а мы сами поголовно превращаемся в ипохондриков, страдающих постоянными расстройствами чего угодно. Единственная провинность, которую мы еще можем себе позволить, это не думать о здоровье круглосуточно. С самого детства нам велят исправлять свои недостатки, переделывать себя с ног до головы. И этот бесконечный самоконтроль, эта безостановочная работа над собой, пусть даже ради каких-то пустяков, вроде ровного загара или избавления от лишнего веса перед отпуском, равносильны искупительным моральным жертвам. Наши наставники в благополучии, пастыри от религии, психологии, философии или медицины, похожи на медоточивых инквизиторов, которые отнимают у нас главный источник радости: беззаботность, непринужденность, пренебрежение житейскими мелочами. (Это то, что называется благодатью: блаженная отрешенность, когда тебя перестает преследовать злобная свора хлопот и дел, когда сходятся удача и случай, и осыпают тебя своими щедротами.) Если в Средние века каждый живой человек рассматривался как потенциальный мертвец, сегодня, благодаря науке, каждый теоретически может достичь бессмертия, но сколько жертв надо принести, сколько усилий приложить, чтобы отвоевать несколько лет и попасть в «рай» для избранных, для тех, кому за сто. Возможно, настанет время, когда нам придется отстаивать право на то, чтобы спокойно умирать, как умирали наши предки.

Тревога питается постоянным страхом оказаться не на высоте, не в тонусе, не в форме и проиграть в жесткой вселенской конкурентной борьбе. Мы, как придирчивые духовники, постоянно пытаем и наказываем себя. Всеобщее счастье давным-давно перестало быть сладенькой кашицей, которая сочилась со страниц дамских романов и прочей литературной дребедени; оно стало неумолимой, требовательной, жестокой реальностью [14]. Под доброжелательным, участливым обличьем скрывается умерщвление плоти, запрет быть довольными собой. Суровые физиономии проповедников былых времен сменились дежурными улыбками нынешних. Врачевание с улыбкой – это, говоря коммерческим языком, неоспоримое преимущество буддистов перед христианами. Не из-за этого ли первые так популярны среди богатых в странах умеренного климата, тогда как католики и протестанты обращают, в основном, бедных в тропических странах?

Любопытно подумать, почему далай-лама, можно сказать, потерпел на Западе неудачу как политик, но имеет огромный успех в СМИ. Возможно, промах его заключался в том, что он избрал пропаганду буддизма оружием борьбы за Тибет, а в результате вошедший благодаря ему в моду, несколько перекроенный и подслащенный буддизм вытеснил политическую сторону вопроса. Представ перед нами изгнанником, неким азиатским Моисеем, спустившимся с Гималаев, чтобы открыть нам вечные истины, героем удивительной истории, носителем экзотической культуры и традиции, он скоро превратился в светского гуру (как перед ним Раджниш [15], Махеш Йоги [16], как сегодня Дипак Чопра [17], властитель дум голливудских звезд), во что-то среднее между семейным психологом, диетологом и духовником; он расточает советы, у него есть ответы на все вопросы, он полон терпимости и доброжелательности. Быть может, помимо своей воли он стал похож на идеальный рыночный продукт, на торговца вразнос спокойствием и мудростью, каждое слово которого поддержано закадровым взрывом смеха. Далай-лама – что-то вроде патентованной пищевой добавки для души насквозь материалистического Запада (для сердца больше подходят аббат Пьер [18] и покойная мать Тереза) – его приятные пошлости точно подобраны на вкус европейской и американской публики. Его личная заслуга заключается в том, что он, подобно Паоло Коэльо, изобрел некое универсальное духовное эсперанто, язык, легко и безболезненно доступный всем, способный, как хамелеон, подстроиться под любую аудиторию. Воплощение монашеской добродетели, он стал предметом культа, чуть ли не идолопоклонства, особенно для своих западных учеников; рьяно обличая иудео-христианский обскурантизм, они теряют перед ним всякую способность критического суждения и в экстазе простираются ниц. Удивительно не то, что далай-лама покоряет многих людей, – для этого немало оснований, и тибетские мудрецы гораздо благороднее тупых китайских захватчиков, – а то, что он сам почти по-детски упивается своим успехом и с готовностью идет на новые и новые рекламные акции, публичные выступления, интервью. В этом пророке-паяце осталось так мало нравственной и политической непреклонности, которой сильны великие поборники ненасильственного сопротивления: Махатма Ганди, Мартин Лютер Кинг… Он пришел явить нам лицо Востока, а мы сделали из него скомороха себе на потребу. В рейтинге религиозного супермаркета он занял первое место, обогнав устаревших жрецов: Римского папу, пасторов, раввинов, патриархов и имамов. Не берусь судить, что будет дальше, но вряд ли буддизм и тибетские подданные сильно выиграли от этого триумфа.

Вечные неудачники

Есть и такие… Из двух возможностей они неизменно выбирают худшую и обладают невероятным талантом влипать в неприятности. Стоит такому человеку куда-нибудь поехать, как его непременно ограбят или он подхватит какой-нибудь редчайший тропический вирус. У всех праздник, выходной, а он ходит с кислым видом, как будто общее веселье наносит ему личное оскорбление. Неудачники ухитряются испортить все, за что берутся, и с достойным восхищения постоянством «собственными руками куют свое несчастье» (Пауль Вацлавик [19]). Их жизнь превращается в груду руин, и это укрепляет их в мысли о том, что такая уж у них судьба. Они машинально, смеша окружающих, сгребают неудачи, подобно несчастным, к которым липнут все болезни, вплоть до самых страшных, так что они становятся ходячими медицинскими справочниками. Это настоящие мастера, виртуозы невезенья, с ювелирной сноровкой оттачивающие каждую деталь своих злоключений. И смерть их будет такой же нелепой, как жизнь, несомненно, ужасной, но лишенной всякого величия.

Может, это невроз: одна неудача рождает другую? Не совсем так. Хронический неудачник, как и все мы, стремится к славе, и постоянное несчастье – единственная подпись, которую он может оставить в этом мире. В напряженной борьбе завоевал он право ругать жизнь и за это получать от нее сполна. Только в бедственном состоянии несчастный чувствует себя комфортно, приятная новость привела бы его в смятение. У обычных людей бывают хорошие и тяжелые времена, у него же сплошной кошмар, но это странным образом заставляет его гордиться, верить в некое тайное избранничество. Пусть он повержен, но там, на самом дне, он восседает на троне – он король отщепенцев!

Крестный путь эйфории

У нового, тиранического счастья есть два способа держать своих получателей в вечном страхе: это, во- первых, карающий критерий нормы, а во-вторых, непредсказуемая манна благодати. Милость, опасная своим непостоянством: те, кого она сегодня коснулась – красавцы, счастливцы, везунчники, завтра могут ее лишиться. К тому же на ничтожно малое число фаворитов приходится огромная масса изгоев, носящих клеймо еретиков. Такое установление тем более жестоко, что оно весьма неопределенно, и чем безропотнее мы перед ним склоняемся, тем менее внятным оно становится. Нелегко дается сияющая, хищная улыбка победителя, ему пришлось немало выдержать на пути к пьедесталу, и он уже боится, как бы его не сбросили другие. Об этом нам изо дня в день твердят так называемые глянцевые журналы для мужчин и женщин. Пресса, развлекательная, познавательная и назидательная, или, выражаясь ее собственным языком, «практичная, занятная и приятная», внушает нам две противоречащие друг другу вещи. С одной стороны, красота, стройность и удовольствие доступны всем, кто не поленится приложить усилия; с другой же, кто о них не заботится, тот сам виноват в том, что стар, уродлив и невесел. В этом есть демократический аспект: физические недостатки преодолимы, природные данные можно подправить. А есть принудительный: не довольствуйтесь тем, что имеете, вы способны на большее, не расслабляйтесь, не то скатитесь в трясину вместе с нытиками, слабаками и импотентами [20]. Такую прессу называют легкой, на деле же она неимоверно тяжела, каждая страница, пусть не всегда явно, но настойчиво, вколачивает в нас гвозди категорических императивов; ей мало предлагать нам образцы мужчин и женщин всегда моложе и красивее нас, она еще толкает нас на молчаливый договор: делай, как я говорю, и ты, возможно, приблизишься к этим божественным существам, что населяют ее номера. Она играет на естественных страхах людей: постареть, подурнеть, потолстеть, – и не столько унимает, сколько подогревает их [21].

До тех пор, пока счастье оставалось «прекрасным упованием» (Цицерон), о нем мечтали, к нему устремляли неуемные желания. Когда же оно стало единственной целью демократических обществ, достижимой с помощью труда, усилий и воли, то, вполне понятно, превратилось в источник беспокойства. Неважно, что искупление касается ныне не только души, но и тела, от этого ничего не меняется: чтобы стать достойным своей сущности, нужно искупить грехи; организм в любом возрасте нуждается в усовершенствовании и починке. Счастье никогда не оставляет меня в покое, отравляет мне жизнь неисполнимыми требованиями. Вспоминается тайландский обычай: королевские чиновники не имеют права умереть, пока не получат соизволения монарха, к которому прилагаются цветы и палочка ладана; мы же полагаемся на суждение торговцев блаженством, чтобы узнать, на правильном ли мы пути. Наш гедонизм не имеет ничего общего с доброкачественным эпикурейством или стихийным дионисийством, он пронизан страхом неудачи и порицания. Какими бы прилежными учениками мы ни были, все равно, тело подводит нас, возраст накладывает отпечаток, болезни осаждают со всех сторон, а удовольствия идут косяком или обходят нас стороной независимо от всех наших стараний и решений. Стать хозяевами, господами удачи и счастья не получается, они упрямо не желают приходить по заказу и заявляются, когда мы их не ждем. А намерение произвести полную очистку и дезинфекцию души и тела, ликвидировать все слабое и хрупкое, изгнать тоску, печаль, хандру натыкается на естественные преграды, на инерцию человеческого существа, которое не так просто поддается обработке. Иначе говоря, в нашей власти избегать и исправлять какие-то недостатки. Но как мир – это не просто отсутствие войны, а некое позитивное состояние (определение Спинозы), так счастье – не просто отсутствие несчастья, а некое самостоятельное чувство, не зависящее от нашей воли и поведения. Мы можем быть вполне довольны жизнью, не испытывая эйфории, и даже переживать счастливейшие минуты в тяжелейшие времена.

Достигнутое счастье подобно проклятию, такова, как свидетельствуют многие авторы, оборотная сторона американской мечты. Люди трудятся не покладая рук, строят рай на земле, вдали от всех творящихся на планете ужасов, и в конце концов видят, что этот рай заражен злом, что «земля обетованная уже навек осквернена» (Янкелевич [22]). Однако рухнувшая мечта вновь и вновь восстает из пепла, и возрождают ее, пусть невольно, ее самые лютые критики. А все потому, что наша культура объявляет недолжным то, что в других считается нормой, то есть обилие страдания, нормальным же и даже необходимым она полагает то, что в других почитается за исключение, то есть счастье. Никто не пытается понять, счастливее ли мы своих предков: наши представления о том, что считать благом, а что бедствием, сильно изменились. Но мы, вероятно, первое в истории общество, в котором люди несчастны лишь потому, что не счастливы.

Прекрасный пример того, с какой «потрясающей легкостью стремление к идеалу оборачивается своей противоположностью» (Исайя Берлин). Мы, каторжники Радости, рабы Удовольствия, употребляя райские орудия, построили чертоги ада. Каждый из нас обязан быть жизнерадостным под страхом гражданской смерти, а потому гедонизм превращается в шантаж, в повинность и мы томимся под игом деспотического благополучия. Несчастье при такой системе приобретает невероятные размеры, оно включает в себя все, что отрицается, но не исчезает, оно становится жутким призраком, тем более устрашающим, что его нельзя назвать. Оставим, однако, фанатикам Эдема их догмы и уставы. Нам хотелось бы всего лишь облегчить участь наших собратьев, избавить их от чувства вины: пусть каждый получит свободу быть счастливым на свой манер, время от времени, или не быть им вовсе, не мучась при этом стыдом. Долой предписания, принуждения и указания. Если мы не хотим, чтобы законная потребность выродилась во всеобщую кару, нужно без всякого трепета относиться к жестокому идолу счастья.

______________________________________________________________

Паскаль Брюкнер (фр. Pascal Bruckner, 15 декабря 1948, Париж) — французский писатель. Преподавал в университетах Франции и США. В 1970-е годы был близок к новым философам (А. Глюксманн и др.). Преподает в парижском Институте политических исследований — одном из двух основных высших учебных заведений, готовящих интеллектуальную элиту для органов государственного управления Франции. Сотрудничает с журналом французских либеральных интеллектуалов Le Nouvel Observateur, газетой Le Monde. Лауреат премии Медичи (1995).

_______________________________________________________________

[1] Цит. по: Robert Mauzy. L’idè de bonheur dans la littérature et la pensee francaise au XVIII siècle, Albin Michel, 1979, pp. 261-262. (Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, – прим. автора.)

[2] Цит. по: Sigmund Freud. Malaise dans la civilisation. Paris: PUF. P.20.

[3] Выражение «долг быть счастливым» восходит к Мальбраншу, который употребляет его в контексте духовного самосовершенствования, считая, что путь к спасению пролегает через любовь к самому себе. К нему прибегает также Кант, говоря о неком промежуточном императиве, который предваряет главенство нравственного закона: «Обеспечить собственное счастье – долг (пусть хотя бы косвенный) каждого человека, ибо недовольство своим положением, обремененность множеством забот и неудовлетворенных нужд вполне могут заставить пренебречь обязанностями» («Основы нравственной метафизики»). И, наконец, оно в ходу у прагматиков, призывающих человека мобилизовать все свои возможности, чтобы получить максимум удовольствия.

[4] Эта логика уже была исследована в книге: Pascal Bruckner et Alain Finkielkraut. Le Nouveau Desordre amoureux. Paris: Seuil 1977; ту же тему развивает Жан-Клод Гийбо (см.: Jean-Claude Gillebaud. La Tyrannie du Plaisir. Paris: Seuil 1998), где ставится вопрос о месте запрета в современном обществе.

[5]  Анкета журнала “Фигаро”, 1998, 10 ноября.

[6] См. на эту тему основательный труд: Bernard Leclair. L`Industrie de la consolation. Verticales. 1998.

[7] Le Dalaï Lama et Howard Cutler. L`Art du Bonheur. Paris: Robert Laffont. 1999. P.35 «Надо строить мир так, чтобы дети были постоянно погружены в позитивную атмосферу», – сказал он же в беседе с Фабиеном Уаки (см.: Le Dalaï Lama et Fabien Ouaki. La vie est à nous. Presses-Pocket.1998.P.145)

[8] Люсьен Сфец прекрасно показал эту био-экологическую утопию безупречного здоровья, нацеленную на то, чтобы очистить человека и планету и превратить Землю в новый технократический рай. См.: Lucien Sfez. La Santé parfaite. Paris.Seuil.1995

[9] Реклама журнала «Санте». 2000, январь.

[10] «Сочувствие ближнему приносит мне ответное благо. Это лучшая защита, и я первый воспользуюсь ею. Она обеспечит мне душевное спокойствие, физическое здоровье, счастливые дни, долгую жизнь. Не говоря о будущих жизнях» (Le Dalaï Lama et Claude Carriere. La Force du bouddhisme. Press-Pocket. 1998.P.129. Редкий случай книги, составленной из бесед с Его Святейшеством, в которой интервьюер значительно превосходил своего собеседника).

[11] «Когда гарвардский психолог Дэвид Мак-Клеланд показал группе студентов фильм о работе матери Терезы с больными и неимущими в Калькутте, эти студенты признали, что он вызвал в них чувство сострадания. Сделанный сразу после этого анализ слюны показал, что в ней повысилось содержание иммуноглобулина А, антитела, которое помогает преодолеть респираторную инфекцию. Согласно результатам другого исследования, проведенного Джеймсом Хаузом из Мичиганского университета, те, кто регулярно участвует в благотворительной деятельности, сердечно и сочувственно относится к людям, существенно дольше живут и отличаются крепким здоровьем. И вообще, помощь другим людям дает нам чувство счастья, вносит успокоение в душу, снимает депрессию» (Le Dalaï Lama et Howard Culter. Op.cit. Р. 122-123).

[12] «Душевный покой я ставлю на первое место, здоровье придет: уравновешенные люди привлекают хороших друзей, жизнерадостное настроение приносит деньги. И уж, во всяком случае, тот, у кого спокойно на душе, сумеет разумно распорядиться деньгами» (Le Dalaï Lama et Fabien Ouaki. Op.cit. Р. 22).

[13]  Уильям Регельсон, профессор медицины из Вирджинии и пропагандист мелатонина, видит такой сценарий будущего счастья: «У вас день рождения. Чтобы отпраздновать его, вы отменили в этот вечер все деловые встречи, хотя обожаете свою работу. Вы сыграете в сквош с другом, потом пойдете с женой в джаз-клуб. На ночь вы заказали номер с джакузи в «Медовом месяце». На следующий день вы пойдете с правнуками в парк кататься на роликах. И это не картина будущей жизни ваших внуков, а ваша собственная жизнь» (цит. по: Sarab Daniel. Le Nouvel Observateur, 1995).

[14]  Неудивительно, что болезни века, как отметил Жан Казнёв (см.: Jean Cazeneuve. Bonheur et civilization. Paris. Gallimard. 1962 Р. 202), связаны с приспособлением к готовому счастью. Это не меланхолия или сплин, а язва и инфаркт. А Ален Эренберг убедительно показал, как депрессия, тревожность, заторможенность возникают из «усталости от себя» (см.: Alain Ebrenberg. Fatige d`être soi. Odile Jacob. 1998).

[15] Бхагван Шри Раджниш (род. 1931) – одна из наиболее ярких и неоднозначных личностей в религиозной истории XX века, одни считали его святым, великим гуру, другие – авантюристом и шарлатаном.

[16] Махариши Махеш Йоги (род. 1917) – индусский вероучитель, создатель техники «трансцендентальной медитации» (1955), основатель «Движения духовного возрождения» (1957).

[17] Дипак Чопра (род. 1946) – американский врач индийского происхождения, автор около полусотни модных книг (многие из них переведены на русский язык), в которых американский прагматизм и стремление к здоровому образу жизни сочетаются с традициями древнеиндийской медицины и философии. Он развивает идею о том, что дряхлость, немощь и смерть принадлежат прошлому и наступает новая реальность, в которой торжествуют радость, созидание, успех и неиссякающая бодрость.

[18] Аббат Пьер (настоящее имя Анри Груэз, 1912-2007) много лет возглавлял список «самых популярных французов». Участвовал в Сопротивлении, был членом Национальной ассамблеи, основал христианский приют «Эммаус», посвятил всю жизнь помощи обездоленным.

[19] Вацлавик Пауль (род. 1921) – австрийский психолог, психиатр, психоантрополог, с 1960 г. живет и работает в США.

[20] Вот, к примеру, заголовки из июльского журнала «Биба»: «Удовольствие прежде всего!», «Да-да, вы можете лучше!».

[21]  Вот лишь один пример. Журнал «Меn`s Health» за май-июнь 1999 г. содержит следующие статьи: пять легких способов похудеть, как растянуть половой акт на три минуты и больше, как сохранить либидо, как уцелеть при авиакатастрофе, как пережить сердечный приступ и ссору с супругой, как самому оценить состояние своей предстательной железы, как заниматься любовью каждый день до самого последнего. Юмористический налет заголовков чуть скрашивает скуку и жуть заезженной шарманки. Думаешь, что листаешь просто журнальчик с картинками, а на самом деле окунаешься в перечень подстерегающих на каждом шагу грехов и пороков, мысль о которых отравляет любое удовольствие. Развлечение незаметно переходит в муштру.

[22] Янкелевич Владимир (1903-1985) – французский философ.