Владимир Мацкевич. Методология для философов

Методология – это то знание и подход, о которых я не могу не говорить, просто потому, что знаю это, потому что для меня это руководство к действию, это мой образ мысли и образ действия. Но я не учу методологии никого, я ее реализую. Поэтому, убежден, что методологии можно учиться, но незачем учить. Учиться можно наблюдая работу и включаясь в нее. Если это работа по созданию и развитию Летучего университета, то включенность в эти процессы делает методологию видимой. Однако, то, что видимо, не всегда видно невооруженным глазом (мышлением, сознанием). Чтобы видеть даже то, что видимо, нужно вооружить зрение и настроить восприятие. Вот в качестве настройки восприятия и вооружения зрения я и расскажу о методологии. Постараюсь сделать это адресно, для философов.

ЧАСТЬ 10. ИДЕАЛЬНЫЙ ПЛАН (1)

Когда-то Беррес Фредерик Скиннер говорил, что для открытия всех законов бихевиоризма ему достаточно экспериментов с одним голубем. Это существенное преувеличение, может быть, не для открытия, а для демонстрации и иллюстрации. Но, в некотором смысле, то же самое можно сказать про биографию и творческий путь Галилео Галилея. Анализ его научной деятельности, книг и биографии может быть иллюстрацией многих открытий ХХ века: диалог, герменевтика, структурализм, социальная обусловленность науки, смена научных парадигм, эвристическая сила заблуждений.

Галилей не разговаривал с Аристотелем, Оремом, Кузанским и Стевином, но их взгляды, мировоззрение и знания отражены в его диалогах. Галилей непосредственно общался с инквизицией, с правителями итальянских городов, имел конфликты по поводу авторских прав на изобретение телескопа. Галилей умел правильно формулировать задачи, поэтому и находил правильные решения.

Правда, он пытался решать и такие задачи, которые не мог правильно сформулировать. Одна из таких задач связана с загадкой исключения из закона Архимеда. Галилея занимала загадка плавающего в воде льда. Поскольку лёд – та же вода, только замёрзшая. При замерзании тела сжимаются, то есть их плотность должна увеличиваться, значит лёд должен быть плотнее и тяжелее воды и тонуть в ней, а он плавает на поверхности. Галилей наблюдал это явление, имел опытное знание, но не мог даже сформулировать задачу, чтобы начать её решать. Почему ему удаётся решать одни задачи, но не удаются другие? Попробуем сравнить эти задачи.

Визуально можно наблюдать, как лёгкие тела (птичьи перья, например) падают медленнее тяжёлых (пуля, яблоко). Также можно наблюдать, как тяжёлые тела с большой плотностью тонут в жидкости меньшей плотности (например, твёрдые воск и парафин тонут в расплавленном воске и парафине). В древности Аристотель на основе наблюдений сформулировал принцип пропорциональности скорости падения тел и их массы. Архимед на основе своих наблюдений сформулировал свой закон вытеснения массы жидкости погружённым в неё телом. Галилей столкнулся с фактами, опровергающими выводы как Аристотеля, так и Архимеда. Только это были факты разной природы. Выводы Аристотеля о скорости падения тел приводят к логическому противоречию, а наблюдения за плавающим в воде льдом являются всего лишь исключением из множества других наблюдений.

Наблюдаемые явления свободного падения и плавания тел даны любому наблюдателю; Аристотель, Архимед, Орем и Галилей видят их одинаково. Поэтому нет никакой необходимости конфигурировать результаты таких наблюдений. Но тогда, что же мы разбирали на схеме 37?

СХЕМА 44

Эта схема не различает позиции наблюдателя чувственно-воспринимаемых предметов, и позиции, работающей с идеальными объектами. Схема 37, она же 44, всего лишь иллюстрирует принцип конфигуратора. Работая с данными визуальных наблюдений, Галилей может обнаружить рассогласование того, что видимо, и того, что он об этом знает. О плавающих в воде телах в 17-м веке знали не больше, чем во времена Архимеда. Знали о плотности тел, и умели её вычислять, сравнивая с объёмом вытесненной жидкости, но к природе плотности ещё и не подступались. В отличие от механического движения и свободного падения тел. Решая задачу свободного падения тел, Галилей работал не с чувственно-наблюдаемыми предметами, а с объектами в идеальном плане. Он работал с текстами авторов, живших и работавших до его рождения. Работа с текстами и с визуальными впечатлениями различаются по многим параметрам.

Визуальные впечатления и образы исчезают, как только прекращается непосредственное наблюдение, в отличие от текстов. Но результаты наблюдений можно записать и сохранить в неизменном виде на долгое время.

Визуальные впечатления можно запомнить, и вспоминать при необходимости, но память остаётся индивидуальным достоянием. А записанные данные наблюдений в тексте доступны для работы других людей.

Но этим различия не ограничиваются.

Итак, Галилей работал с идеальным планом.

СХЕМА 45

Но в идеальный план невозможно поместить чувственные предметы, там размещаются идеи, идеальные объекты – то, что получается в результате распредмечивания.

Сам идеальный план является идеей, его невозможно наблюдать, он не дан нам в ощущениях. Мышление начинается с идеального плана, и сам идеальный план есть продукт мышления. Но откуда мы о нём знаем, и как мы можем с ним работать?

Без идеи идеального плана невозможно исследовать мышление и организовывать его, с одной стороны, а с другой стороны, идеальный план сам является источником многочисленных заблуждений, предрассудков и мифов в понимании мышления.

Одним из самых распространённых мифов является миф сознания. Сознание мыслится как предельная реальность, представляющая собой субъективное отражение объективного мира, и одновременно с этим – вместилище мышления. В свою очередь, существование сознания связывается с материальным субстратом, особым образом сложноорганизованной материей – мозгом. Из чего следует, что познать мышление можно исследуя устройство и функционирование мозга.

Другой миф изобрёл Платон, наделив мир идей статусом первичного существования, и населив его душами, которые время от времени появляются в видимом мире и припоминают идеи, с которыми встречались в мире идей.

Оба мифа возникают из абсолютизации категорий бытия и относительности категории существования. Обнаружение сознания самим сознанием требует признания его существования. Констатируется, что сознание есть. Но что значит это «есть»? Оно «есть» как феномен, обнаруживающий себя для нас, или «есть» в смысле бытия, так же как есть внешний мир, вещи и предметы, окружающие нас, существующие независимо от нас?

Существование чего-то независимо от нас, от присутствия в ощущениях, наделяется статусом безусловного бытия, то есть, чего-то такого, что есть вне нас, без нас, было до нас, и будет после нас. Это и есть настоящее бытие, а настоящее бытие вечно. Категория вечности, или бесконечности и безначальности, исключает возникновение, становление, изменение. Таким образом, всё, что наделяется статусом бытия, абсолютизируется. Субъективный идеализм абсолютизирует сознание, если не человеческое, то божественное. Объективный идеализм абсолютизирует платоновский мир идей.

Только в XIX веке появились и стали использоваться в мышлении категории изменчивости, историчности, генезиса, порождения и становления. В этих категориях то, что есть, не мыслится как вечное и неизменное. Бытие и время в категориях изменчивости, историчности схватываются и понимаются иначе, не абсолютно и не метафизически. Сознание когда-то появилось в истории, и теперь существует. Существует – значит есть; то есть его бытие объективно. Но историческая или эволюционная объективность не нуждается в вечности.

До XIX века категория бытия отличалась от категории существования. Бытие наделялось атрибутами истинности и неизменности. Идея о том, что виды животных и растений изменчивы, оказалась шокирующей для архаичных форм мышления. Время и изменчивость – тесно связанные между собой категории. Всё, что меняется – временное, всё неизменное – вне времени. Вечность – это не длительность, это отсутствие длительности и отсутствие временности.

Всё временное и изменчивое не может быть настоящим, истинным и, поэтому недостойно внимания философа. Легенда о Бернарде Клервоском, который, задумавшись во время путешествия о вечном, не заметил Женевского озера и не мог понять своих спутников, которые с восхищением обсуждали его красоты, – это, конечно, крайний случай, но он хорошо характеризует философское отношение ко временному и изменчивому. Изменчивость и мимолётные впечатления могут интересовать поэтов и художников. Клод Моне мог сделать десятки набросков одного и того же предмета в разном освещении, например, Руанского собора, или Лондонского парламента.

Сознание художника и сознание философа должны быть устроены одинаково. Художник наблюдает собор в Руане с одной точки, ловя впечатления от оттенков зари и заката на его фасаде и запечатлевая их в картинах. В каждой из 30-ти картин Руанского цикла Моне можно узнать собор, он один и тот же. А картины разные. Философ же, заинтересовавшись тем же предметом, обошёл бы его со всех сторон, как Галилей на схеме 42. Но впечатления от видов собора с разных ракурсов также мимолётны, как игра света на фасаде. Чтобы получить представление о целом соборе, впечатления, появившиеся в сознании из разных ракурсов, нужно хранить в памяти, чтобы комплексировать и конфигурировать их. Материал для сборки философа можно изобразить по аналогии с аксиометрическими проекциями в геометрии.

СХЕМА 46

Проекции предметов на разные плоскости могут быть не очень похожими на сами предметы, но, комплексируя их, можно получить представление о предмете, близкое к объективному.

Можно ли то же самое сделать с проекциями художника?

СХЕМА 47

Эти иллюстрации из геометрии и импрессионизма в живописи в некотором приближении отражают различие в работе философа и художника, а так же различие двух разных типов материала: идеального материала и материала чувственных впечатлений. Художник стремится «остановить мгновенье», оставить его для вечности, философ игнорирует мгновенье, как мимолётность, и стремится усмотреть вечное, которое есть. Это два крайних случая работы с вечным. В бытовом языке категорию «идеальное» чаще применяют к работе художника, а не философа. Но нам важнее категория «вечности». Вечность – это результат работы. И у художника с философом получаются разные результаты. Со времён Гераклита и Платона философов раздражала изменчивость и мимолётность вещей, которую только и можно воспринимать чувствами, вечное же и настоящее можно видеть только умозрением.

Мгновенные впечатления были и их сразу нет. Можно ли применять к ним категорию «бытие»?

То, что есть, то, что имеет статус бытия, может восприниматься очень по-разному, но это только иллюзорные впечатления. То, что есть, есть одним и тем же, независимо от мимолётности. Так, в стремлении избавиться от иллюзий, Платон создаёт новую, умозрительную иллюзию – мир идей.

Мы не можем игнорировать идеи, и не можем вслед за Платоном считать их вечными, но рассматриваем их исторически, в их возникновении и становлении, поэтому говорим не о вечном и неизменном мире идей, а об идеальном плане, или о плане идеального – области определения и существования идей.

Но дальше нам аналогии и иллюстрации не помогут. Нужно рассмотреть идеальный план в его становлении и в его отношениях с другими типами отображения внешнего мира.

История всегда имеет начало. Значит, и история возникновения и становления идеального плана имеет начало. Но поиск начала истории часто составляет проблему. Эта проблема может быть сформулирована так: «Как начало быть то, что начало быть?» Обычно мы имеем дело с чем-то ставшим, мы и замечаем ставшее, пропуская время его становления. Процесс становления чего-то остаётся невидимым, пока не завершается тем, что уже стало. Так, эволюция идёт постоянно, пусть медленно и скачками, но мы видим ставшие виды животных, а этапы становления и промежуточные формы восстанавливаем задним числом, ретроспективно. Исторические процессы тоже текут медленно, и происходят скачками. Буржуазию, как класс, историки увидели тогда, когда она потребовала власти и была главным участником революции. И уже после Французской революции историки восстанавливали процесс зарождения и становления буржуазии.

Где были глаза историков и социологов XVII – XVIII веков, спросите вы? Бессмысленная претензия, они не могли видеть буржуазию до тех пор, пока она не стала классом, не стала сама собой. Потом, когда она стала классом, стало возможным исследовать и описать историю её становления. Но к этой написанной истории есть масса вопросов.

– Можно ли написать историю того, чего нет, что только становится? Это будет история чего?

– А где начало становления? Можно ли считать 14 июля 1789 года днём рождения буржуазии? Или 6 мая того же года, когда депутаты Генеральных штатов от «третьего сословия» выступили с консолидированным предложением к депутатам двух первых сословий?

– Может быть, история становления начинается с истории чего-то, что было до того, что стало, например, историю буржуазии надо начинать с истории купечества? Но купечество Средневековья только похоже на буржуазию, но не буржуазия. Кроме того, буржуазия только отчасти формировалась из купечества, в этот новый класс вливались аристократы, крестьяне, ремесленники, пираты, да кто угодно. Поэтому купечество достойно своей истории, но это не будет историей буржуазии.

– Мераб Мамардашвили начинал рассказ об истории ММК словами: «Начало всегда исторично, то есть случайно». В этом высказывании двойной смысл, как минимум. Во-первых, любой рассказ (рассказанная история) начинается со случая, с события. Выбор этого события сам по себе случайно мотивирован. Во всяком случае, этот выбор детерминирован столь многими обстоятельствами, что их стечение никак иначе, как случайностью, не охарактеризовать. Во-вторых, в случайно выбранном событии уже проявляется существование того, о чем рассказывается история, причём, это проявление – одно из первых, когда новое явление проявляет себя. Такое первое, или одно из первых, проявлений нового явления и есть тот случай, который достоин рассказа, начала истории.

– У каждой истории есть предыстория – реконструкция какой-то комбинации причин и обстоятельств, контаминация которых и привела к случайному событию, рассказываемой истории.

В истории жизни и творчества Галилея мы имеем дело с уже сформированным и сложно устроенным идеальным планом. В трудах и книгах самого Галилея этот идеальный план развёрнут в понятиях, схемах и моделях, и в таком виде он входит в научный метод, становится одним из главных факторов формирующейся «науки быстрых открытий».

Предположим, всё, что мы можем знать об идеальном плане – это научная деятельность Галилея с его открытиями, достижениями и ошибками. Мы можем проследить историю метода Галилея и его составной части – работы с идеальным планом, скажем, от Галилея до Маркса и дальше. Собственно, отчасти так построен и этот текст, начинался он с критики Марксом философии Фейербаха и всего мышления, которое было до того. Разбираясь с критикой Маркса, мы заглянули далеко в историю – до Гераклита. Затем разматывали историю вперёд: от Гераклита к Платону, потом к схоластам (проскочив Аристотеля, патристику и многое другое), от схоластов к Галилею. Галилей выводит нас на схему конфигуратора и работу с идеальным планом. Идеальный план – это книги, которые читал Галилей. В хорошей книге обязательно присутствует идеальный план, то, что мы видим в этом идеальном плане – идеальный объект. Но содержание идеального плана не ограничивается идеальным объектом, который в нём размещается, идеальный план имеет собственное устройство.

СХЕМА 48

Идеальный план не тождественен тексту книги. Он восстанавливается при чтении текста и понимании. Галилей, читая книги, восстанавливает то, что говорил и писал Аристотель, а также все попытки осмыслить и оспорить мнение Аристотеля в трудах Альберта Саксонского, Николая Орема, Доминго де Сото, Симона Стевина; восстанавливает то, что становилось веками. Концентрированная память поколений, зафиксированная в книге, содержит совсем другое представление о вещах и событиях, чем то, которое получено в непосредственном созерцании. Эту разницу можно понять, развернув становление книги.

Чтобы скомплексировать образы наблюдения предмета с разных ракурсов, нужно удерживать их в памяти, книга – это концентрированная память. Чтобы сконцентрировать впечатления разных наблюдателей предмета и их соображения, нужна речь, или вторая сигнальная система, перекодирующая зрительные и иные впечатления в слова, книга – это развёрнутая речь. Устная речь так же, как и непосредственные впечатления недолго удерживается в памяти, поэтому нужна фиксация речи в письме.

Восстановим генезис идеального плана с доисторического периода.

1. Некий иной план, отличный от того, что дано в ощущениях, можно обнаружить уже в играх животных. Хищники играют с телами убитых ими животных, то есть, обращаются с ними не как с пищей, а как-то иначе, как с игрушкой. То есть, вещи, с которыми они манипулируют, даны им в разных планах. Дикая кошка играет с убитой мышью, а домашние могут играть с искусственными предметами, как с охотничьими трофеями. Можно предположить, что предки людей тоже играли с разными вещами, и эти вещи были даны им в двух планах: как утилитарные предметы, и как игрушки для забавы.

Какими бы ни были предки первых людей, они жили в сообществах и вели коллективистский образ жизни. Социальная структура их сообществ была никак не менее сложной, чем у современных приматов. Социальное восприятие соплеменников не совпадает со зрительным восприятием. Мы видим статусы и роли, различаем себе подобных по близости, социальному положению, склонности к сотрудничеству или враждебности. Социальное восприятие – это тоже иной план.

Игровая и социальная реальность – это та основа, на которой формируется сложный идеальный план. Игра и социальность создают тот холст, на котором в далёком будущем будет изображаться картина мира или онтология. Этот холст ещё очень далёк от ЗМП, третьего мира Поппера, но он может эволюционировать, его можно развивать.

2. Обретение речи нашими предками открыло для них ещё один план, совместимый с игровым – план знакового замещения реальных вещей. Вторая сигнальная система, как назвал это Иван Павлов, стала регулировать поведение людей без обязательного присутствия в ощущениях вещей, стимулов и целей. Речь кодирует то, что присутствует в плане ощущений, в знаках совершенно иной природы. Произносимые и воспринимаемые слова не имеют ничего общего с вещами и событиями, которые ими кодируются. Это обстоятельство часто вызывало всяческие фантазии у поэтов и учёных («Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь.») Джонатан Свифт пародировал своих современников, пытавшихся исправить ошибки языка, изображая «учёных» Большой Академии города Лагадо, которые для разговора таскали с собой мешки с вещами, которыми пользовались вместо слов.

Речь воссоздаёт иной, отличный от ощущений, план реальности, который обладает рядом преимуществ перед ощущениями. Речь содержит изменяемые части речи, схватывающие отношения пространства, времени и образа действия, перформативно организует поведение, отношения и сам мир.

(Не стоит отрицать априорные формы чувственности, возникающие в филогенезе человека, они определяются устройством бинокулярного зрения, строением всех анализаторов ощущений и распространяются не только на восприятие пространства и времени, но и на модальность и интенсивность ощущений. Но восприятие и отражение пространственно-временных отношений формируется в онтогенезе человека, то есть мы учимся воспринимать пространство и время, и видим их так, как научились видеть, хоть и на основе априорных форм. Оценивать расстояние и формы человеческий глаз и мозг учится по-разному в тёмном лесу, где нет горизонта, и в саванне, пустыне, или на берегу моря. Даже законы перспективы не являются априорными, человечество училось видеть мир в перспективе уже в историческую эпоху).

С освоением речи-языка усложнилась и пространственно-временная структура мира. В различных языках глаголы имеют разные временные формы, и это накладывает отпечаток на то, как в сознании человека отображается время. То же самое с пространственными и модальными категориями. Структуру речи-языка можно уподобить грунтовке холста игровой и социальной реальности.

Но у речи есть недостатки. Она так же мимолётна, как впечатления от ощущений, и плохо запечатлевается в памяти. Дописьменные культуры практиковали различные формы совершенствования сохранения речи. Длинные речевые периоды облекались в ритмическую и периодическую форму для облегчения запоминания. Выделялись специальные люди, запоминавшие длинные эпические поэмы, обязанностью которых было произнесение эпоса по особым случаям. В некоторых культурах такие специально подготовленные люди выступали свидетелями в имущественных сделках и запоминали решения вождей и правителей, чтобы воспроизводить их в случае необходимости или при разборе конфликтов. Человеческая культурная память наполняла сознание содержанием, которого не было в индивидуальном опыте отдельного человека: «то, что было не со мной, помню». Пространство и время сознания простиралось дальше, чем территория, которую индивидуальный человек видел и наблюдал сам, и время сознания включало события, происходившие до рождения человека, появилась временная перспектива.

Необходимость в такого рода памяти исчезла с изобретением внешних носителей памяти, то есть письма и письменной речи.

3. Письменность расширила пределы долговременной памяти. Зафиксированные клинописью на глиняных табличках сведения об урожайности в разные годы, о распределении зерна, о движениях светил и звёзд объединяли память множества людей. Первоначально письменность и выступала в функции внешнего носителя памяти. Люди писали записки и письма в одном экземпляре. Хранилища клинописных табличек в городах-государствах Ближнего Востока – это, по большей части, архивы бухгалтерских записей и астрономических наблюдений. Люди писали для себя, чтобы не забыть, это были записки, дневники, если сопоставлять их с современными понятиями. Могли писать конкретному адресату, например, отчёт чиновника царю о собранном урожае, или о событии в удалённом поселении. Жрецы вели астрономические записи, которые можно было сравнивать с аналогичными записями прошлых лет, или фиксировали уровень воды Нила. С распространением умения писать и читать стали писать письма, доклады и донесения.

Все эти формы письма не были предназначены для тиражирования, но они могли быть прочитаны неоднократно. Можно было сравнивать урожай в разные годы, можно было увидеть цикличность астрономических явлений, можно было сравнивать и сопоставлять разрозненные наблюдения и обобщать, экстраполировать их.

Доступ к записям, существовавшим в единственном экземпляре, был ограничен, поэтому знание становилось эзотерическим, недоступным не только большинству, не умевшему читать, но и тем, кто не имел доступа к записям. Записи на стенах гробниц вообще не были предназначены для чтения людьми, с их помощью люди общались с богами, писали для вечности. Ну, или для будущего, которое мыслилось как иной, отличный от нашего, мир. Появление письменности сделало мир очень сложным.

4. Следующий шаг в направлении к идеальному плану был сделан с изобретением книг. Письменность не ведёт автоматически к появлению книг. Записки, дневники, письма, доклады – всё это понятные и прагматичные формы письма. Но кому, кроме чиновников, нужны бухгалтерские клинописные отчёты? Или кому, кроме жрецов, нужны астрономические наблюдения, копившиеся десятилетиями, если не столетиями, однообразные и не представляющие никакого практического интереса без связи между собой?

Трудно сказать, кому и зачем понадобилось создавать первые книги. Но книги – это тиражируемое письмо, которое предназначено не одному конкретному адресату, а любому, кто его прочтёт.

Возможно, что первыми тиражируемыми записями были законы, которые рассылались из метрополии в провинции, например, в Египте. Если фараону нужно было нечто приказать номарху в Нубии или Эфиопии, то достаточно было написать письмо в одном экземпляре и отправить его с гонцом. Законы Египта основывались на традиции и религии, поэтому правители провинций их и так знали. Другое дело, создаваемые искусственно захватнические империи при смене династий, или, как в Месопотамии, при разрушениях царств. Ассирийцы, вавилоняне, персы по очереди покоряли народы Ближнего Востока, насаждали новые ритуалы, обычаи, правила, законы. И каждому из покорённых народов нужно было принести известие об этих новшествах, причём в одной и той же форме, желательно без разночтений. Так возникает нужда в тиражировании одних и тех же текстов, а также в переводе текстов на разные языки с сохранением одинакового смысла. Первые тиражированные копии законов встречаются ещё в 3-м тысячелетии до нашей эры. Но это были переписанные для собственного употребления записи с конусов Урукагины (около 2318 год до н.э.) или со скальной стелы Хаммурапи. Три конуса с записями «Реформ» Урукагины как будто бы специально предназначены для одновременного списывания с них несколькими копировальщиками. Коническую форму имеет и стела с законами Хаммурапи на полтысячи лет позже.

СХЕМА 49

Все эти копии ещё не стоит считать полноценными книгами.

Возможно, что у евреев во времена Вавилонского пленения существовали свитки религиозных книг одинакового содержания. Но когда в середине 5-го века до н.э. пророк Ездра знакомил вернувшихся в Иерусалим евреев с Законом, в его распоряжении был единственный экземпляр будущей Торы, которую он зачитывал вслух со ступеней ещё недостроенного Храма. Еврейская книга возникла уже после Ездры. И это была одна Книга в множестве растиражированных копий.

Тиражирование книг для публичного распространения исторически подтверждено у древних греков. В 5-м веке до нашей эры в Древней Греции уже существовала книготорговля, были специально нанимаемые люди, которые переписывали книги для продажи либо на заказ. Ксенофонт упоминает книготорговцев в своих мемуарах, а Платон заказывал переписчикам нужные ему книги.

Книга создаёт совершенно новый тип письма.

– Книга пишется не для себя, это не дневник и не записная книжка. А значит, требует развёрнутого текста, доступного для понимания. Это создаёт потребность в стандартизации орфографии и синтаксиса.

– Книга пишется не для известного и знакомого адресата, с известными автору пресуппозициями и знающего контекст автора, поэтому в письме должны вводиться общие для автора и читателя пресуппозиции, должен воссоздаваться общий контекст.

– У разных читателей книги может быть совершенно разный опыт, в первую очередь перцептивный опыт (перцепция), поэтому в книге даётся не столько полное описание вещей и событий, сколько совместимое с любым возможным опытом читателя, актуализируя апперцепцию.

– Книга несёт в себе идеальный план, выраженный текстом, и объекты (содержание) размещаются в этом идеальном плане.

– Любая книга – это книга книг, в явной или неявной форме книга содержит в себе другие книги. На следующем шаге речь уже идёт о собрании книг, либо под одной обложкой, либо в библиотеке.

В краткой последовательности становление идеального плана можно представить этапами его филогенеза: 1) Игровая и социальная реальность до освоения речи; 2) Речь-язык, или вторая сигнальная система; 3) Письменная речь, монолог, язык; 4) Книга; 5) Библиотека – множество книг и сфера чтения. Далее уже можно говорить о 3МП, то есть об автономном существовании третьего мира Поппера, наполненного книгами и материализованного в них.

Такой генезис идеального плана является всего лишь реконструкцией, или одной из возможных моделей. Десять лет назад я разворачивал другой вариант с опорой на реконструкцию Михаила Петрова, дополненную историей древнегреческого театра. Оба варианта не противоречат друг другу, и оба не претендуют на точность и достоверность. Их ценность состоит в модели, которая позволяет выйти на ответы о современном мышлении, преодолевая те недостатки философии, о которых говорил Маркс, и продолжая начатую им работу.

Перед тем, как перейти от генезиса к структуре идеального плана, нужно сделать ещё одну существенную оговорку. То, что здесь говорится о книге, относится к экзотерической литературе. Эзотерическая литература возникает при тиражировании текстов, не предназначенных для тиражирования. Когда началось производство книг и возник спрос на них, а затем и рынок, в хранилищах попадались тексты, которые писались авторами для себя, или для узкого круга читателей с общими пресуппозициями и имеющими общий контекст. Эти книги тоже стали тиражировать. Дальше происходит диверсификация чтения таких книг: 1) Книги читаются только посвящёнными, а пресуппозиции и контекст передаётся в устной традиции; 2) Книги читаются непосвящёнными, понимающими их с другими пресуппозициями и в другом контексте. Первый вариант, рано или поздно, вырождается во второй, и так получается неразумная иррациональная сфера чтения, лже- и псевдонаука. Эзотерику невозможно исключить из идеального плана и из 3МП, но мы дальше будем говорить только об экзотерической части третьего мира и идеального плана.

Читать дальше:

Часть 10. Идеальный план (2)

Часть 11. Организационно-деятельностный план (1)

Часть 11. Организационно-деятельностный план (2)

Методология для философов Летучего университета. Часть 10.1