Тэзісы да Першай канферэнцыі Лятучага ўніверсітэта

[1] Сразу оговорюсь, что в данном случае в понятие «интеллектуал»  не вкладывается никакого высокого смысла и используется оно исключительно для того, чтобы обозначить всех работников умственного труда, даже если результаты этого трудане соответствуютсовременным стандартам качества.

[2] Недостаток «родительского» внимания отнюдь не означает, что ему разрешено делать все, что заблагорассудится. Как и все «дети»,  он с утра до вечера занят своими «игрушками» (заполнением бланков и отчетов,  созданием всевозможных планов и программ), которыми его регулярно снабжают «родители».  Чтобы он не скучал, в его жизнь постоянно    вносятся «инновации» в виде что-то запрещающих и «упорядочивающих» правил, переходов на «новые» стандарты обучения,  упразднение или переименование учебных курсов и пр. Это очень похоже на то, как обычно ведут себя родители в отношении нелюбимых детей. Иногда они вспоминают о том, что чего-то«недодают» и, как будто устыдившись этого,  какое-то время уделяют им повышенное внимание.

[3] Хотя, надо сказать, что аналогии с патриархальной семьей для советского общества не совсем уместны. К концу своего существования, оно выглядело в гораздо больше степени «модернизированным» и в гораздо меньшей степени патриархальным, нежели белорусское общество сегодня.

[4] И та и другая сторона часто вспоминали об опасности«русского бунта» (жестокого и беспощадного). Вот только одни полагали, что для его предотвращения необходимы демократические преобразования (предполагающие расширение свободы), а другие – усиление властного контроля.

Павал Баркоўскі. Інтэлектуальны Маніфэст Тут і Цяпер.

Інтэлектуальная сітуацыя ў Беларусі сёння, як і больш за сто год таму, акрэсліваецца тым самым станам нявызначанасці, што датычыць падставаў і плёну тутэйшага мыслення. Носьбіты інтэлектуалізму не толькі змарнаваныя тым цывілізацыйным раздарожжам паміж Усходам і Захадам, якое апісаў яшчэ калісь Абдзіраловіч, што да ўласнае ідэнтычнасці – водле мовы, водле патасу, водле стыля, – але перадусім ім бракуе імпэту, што да звернутасці і інтэнсіўнасці іхнага мыслення. Гэта мае на ўвазе, што пазіцыя інтэлектуала як быццам патрабуе абрання для сябе пэўнага ўзору здумлення, з яго заклапочанасцю пэўным колам падзеяў ды з’яваў, а таксама характарам і асноўным строем асэнсавання рэчаіснасці. Такія ўзоры, безумоўна, знаходзяць цяпер і на Захадзе, і на Ўсходзе. Нельга нават казаць пра нейкі адзіны магістральны ўзор, бо і на заходні манэр мы атрымліваем як найменей два гатункі здумлення – брытанска-амерыканскі і кантынентальны (ўмоўна, нямецка-французскі, хаця для нас больш істотны заходнеславянскі стыль, што яму пераследуе і па-свойску кантэкстуалізуе). А на ўсходзе, якім для нас ужо колькі стагоддзяў беспасярэдне і безальтэрнатыўна з’яўляецца Расея, мы маем ізноў такі два – празаходні, што імкнецца ўпісаць уласную аўтэнтыку ў сусветны кантэкст, і адроджаны славянафільскі, у якім страдаўнія ідэі імперскага бізантызму сінкрэтычна перапляліся з парэшткамі камуністычнае і нацыяналістычнае міфалогіі. Гэтыя вялікія стылі з’яўляюцца адначасна спакусай і атрутай для мясцовага інтэлектуала, таму што даюць яму падманлівае адчуванне нейкай да сябе прыналежнасці і безвыходнае асэнсаванне ягонай вычужанай правінцыйнасці.

Па вялікім рахунку пазіцыя інтэлектуала тут, ці тое мысліць ён па-эўрапейску, ці тое па-расейску, застаецца глыбока маргіналізаванай. Мы мала каго цікавім як перыферыя Эўропы, мы гэтаксама малацікаўныя як паўночна-заходні край. І гэта нават мала залежыць ад інтэнсіўнасці тутэйшага мыслення. Проста інтэлектуальны цэнтр не тут! Так ужо склалася, vae victi! Нутраная каланізацыя мыслення змушае адчуваць сваю другаснасць нават пры перайманні вядучага ўзору, а адносная паспяховасць здабываецца толькі пераездамі ў цэнтр, якога тут няма. Дзе нашыя Шагалы ці, скажамо, Лёвінасы раптоўна вынаходзяць на сябе попыт. Праўда, праз страту радзімы і прыналежнасці. Магчыма ў гэтым выяўляецца як набольш акрэслены Абушэнкам пераважны матыў тутэйшага крэольства: калоніі здабылі свабоду, але каланіяльны стыль мыслення застаўся без зменаў. І мы адначасна цягнемся да нібыта страчанага культурнага цэнтра, і ганарымся ўласнай запраўднасцю, якая робіць нас там чужымі.

Дзяржаўная ідэалогія, якая не можа прымірыцца з адсутнасцю пад сабой натуральных падставаў, імкнецца сімуляваць захаванне страчанага вялікага стылю – савецка-імперскага водле скіраванасці і мясцова-правінцыйнага водле інтэнсіўнасці. Што таксама робіцца пераважна ў гратэскавых формах, ды хаця для самой сімуляцыі гэта не надта істотна. Той ціск, што зыходзіць ад мовы ўлады і абрынаецца на інтэлектуальныя дыскурсы сёння – і гэта датычыць не толькі афіцыйнай навукі – робіць змушаным інтэлектуальны выбар альбо на карысць свядомаму канфармізму, альбо на карысць супраціву. Апошні таксама прымае разнастайныя формы і звязваецца альбо з суцэльнай дэсаветызацыяй культурнага ландшафту, бо карані ўсяго ліха бачацца ў захаванні спадчыны савецкае ментальнасці. Альбо, наадварот, – з адраджэннем і развіццём запраўдных сацыялістычных ідэалаў і ўласцівых ім формаў дыялектычнага здумлення, якія, маўляў, наўмысна скажаюцца і зводзяцца да абсурду “левай” дэ юрэ і “правай” дэ факта дзяржаўнай ідэалогіяй. Гэта адначасна суправаджаецца заклікамі да беларусізацыі як панацэі ад стану інтэлектуальнага нігілізму і маргінальнасці, што прасякнулі культуру, і/альбо да эўрапейскасці як вызнання тых асноўных каштоўнасцяў, ідэалаў і прынцыпаў, якія палеглі ў аснову жыцця бальшыні сучасных эўрапейскіх дэмакратыяў і вызнаюцца як перавераны часам рэцэпт лекавання тутэйшых ментальных хваробаў. Усе гэтыя формы супраціву існуюць у розных камбінацыях і маюць сваех прыхільнікаў, як і апантаных крытыкаў. Тое, што іх аб’ядноўвае – гэта агульны характар рэзістансу, дзеяння-насуперак ціску звонку, і пошукі выйсця з мясцовага інтэлектуальнага крызісу з дапамогай запазычаных сродкаў. Канешне, існуюць яшчэ і мясцовыя формы традыцыяналізму і спробы знайсці крыніцу сілкавання нацыянальнай ментальнасці ў сівой даўніне, нібыта зварот да архаікі зможа даць рады познемадэрнаму свету, але гаворка цяпер не пра іх.

Сучасная інтэлектуальная сітуацыя безумоўна патрабуе ад мысляра пэўнага кшталту высілкаў, што датычыцца прадмету асэнсавання. То бок звернутасці ягонага мыслення на  некаторыя пераважныя тыпы праблемаў: гэта і мысленне нацыі, і мовы, і культуры, і свабоды, і ўніверсітэту, і нават Беларусі як інтэлектуальнага выкліку і праблемы. Але не ў меншай ступені, гэта патрабуе гэтаксама высілкаў, што да змянення інтэнсіўнасці гэтага здумлення, ягонага перавызначэння на новы лад.

Сёння інтэлектуалу ў Беларусі безумоўна трэба гістарызаваць сваё мысленне, каб разумець сваё мейсца паміж мінулым і будучыняй, рабіць высновы адно ў кантэксце сучаснай сітуацыі быцця і мыслення, а не думаць наўздагон ці наогул, то бок дакладана разумець сваю пазіцыю, з якой прамаўляеш ва ўсяе яе гістарычнай абумоўленасці і культурніцкай зангажаванасці. Гэта значыць рабіць мысленне гістарычным, знайшоўшым уласныя межы і крыніцу сілкавання ў актуальным, не ўніверсальна-бесстароннім, а лакалізаваным, тутэйшым.

Сёння неабходна працягваць дэканструяваць, то бок крытыкаваць і нанова вызначаць тыя сэнсы, якія намі страчваюцца ў выніку дэпалітызацыі палітычнага свету, праз дэкультурацыю культурнага свету і нігілізацыю мыслення ў найноўшым грамадстве спектакля. Гэта значыць зноў рабіць мысленне герменеўтычным, адчувальным да сэнсу словаў і схільнага да разумення множнасці гэтых сэнсаў, іхнага ўзаемадзеяння і суіснавання.

Сёння варта пазбаўляцца прагі да ўніверсальнасці мыслення, то бок варта кантэкстуалізаваць і звяртаць абстрактным пытанням канкрэтны прасцяг рэалізацыі. Разважаць не пра праблемы нацыі наогул, а пра пакручасты лёс мясцовага нацыяналізму і драматычны выпадак незавершанасці ўласнага нацыянальнага праекту, не пра праблемы ўніверсітэта наогул, а пра неабходнасць паўстання новага Ўніверсітэта ў Беларусі як выкліка часу і аснавасяжнай падзеі, што можа змяніць увесь ментальны ландшафт. У гэтым сэнсе трэба рабіць здумленне постметафізычным, як пра тое слушна заўважае ў сваёй публічнай прамове Шпарага.

Сёння карціць разфіксаваць сваё мысленне, то бок зрабіць яго незасяроджаным на асэнсаванні толькі пэўных вядомых праблемаў, што спараджае мясцовы ландшафт, а разгорнутым да пошукаў новага, невядомага, таго, што паўстае як няўлоўныя выклікі часу, таго, што правакуе мысленне і руйнуе ягоную стромкую сістэму. У пэўным сэнсе, гэта значыць рабіць мысленне парадыгматычным, разамкнёным да новага і чуйным да таго, што паўстае на мяжы, на франтырах, рабіць яго схільным да вызначэння новых парадыгмаў, новых стыляў мыслення, новых даляглядаў інтэлектуальнага досведу – змусіць яго займацца інтэлектуальнай рэвалюцыяй.

Нарэшце, варта адмаўляцца ад апісальнасці мыслення, трэба яго тэматызаваць, то бок рабіць зацікаўленым у тым, каб ператвараць інтэлектуальную праблему з моманту індывідуальнае медытацыі ў тэму для разгортвання ў дзейнасці: праз вызначэнне перадумоваў і характару гэткае дзейнасці, паўставанне ягонага этаса і праксіса. Гэта значыць, да пэўнага моманту, рабіць мысленне дзейсна-практычным, не чыста тэарэтычным і апісальным, але вызначальным сацыяльным дзеяннем сваёй эпохі, яе інтэлектуальным снадзівам. Толькі гэткім чынам, як уяўляецца, можна зараз увогуле зруйнаваць дурную апазіцыю інтэлектуальнага цэнтра і перыферыі, у пастку якой застаецца збольшага загорнутым тутэйшае мысленне. Гэта такі спосаб мысленню стаць сучасным, а сітуацыі – інтэлектуальнай.

Николай  Семенов. О ФИГУРЕ ИНТЕЛЛЕКТУАЛА.

СТАТУС ИНТЕЛЛЕКТУАЛА В БЕЛАРУСИ ХХІ  ВЕКА

Поставим несколько вопросов (ведь многие говорят – впрочем, вслед за Хайдеггером, – что философия и есть <<дело вопрошания>>).

1.Кто такой интеллектуал? – Можно выделить (как то и делает ряд западных исследователей этого вопроса) четыре ключевых параметра, характеризующих интеллектуала: а\ принадлежность определенному духовному течению, которое он представляет; в\ исполнение роли и функции своего рода <<сейсмографа>> грядущих изменений; с\ присущие ему колебания между <<критикой>>, проблематизирующей социальные и политические порядки, и <<мандатом>>; д\ с этим связана и политическая ответственность его как функционера той или иной организации. Поэтому иллюзией является представление об интеллектуале как о <<всецело свободной и критически мыслящей личности>>. Ну а согласно Жюльену Бенде (1927) они (интеллектуалы) таковы: предавая свои важнейшие ценности – справедливость, правду, рассудок – характеризуются тремя главными свойствами: они статичны, не проявляют подлинного интереса к происходящему, рациональны.

2.Однако что же я сам могу сказать об интеллектуале?

– Я не думаю (как полагают некоторые авторы), что интеллектуалы присягали хранить кредо добровольного служителя парии. У господствующей партии есть собственные интеллектуалы, готовые служить власти, ее оправданию и легитимации. Но интеллектуал так или иначе создает свой собственный интеллектуальный мир. Зачем, для чего? Быть может, чтобы иметь возможность вырваться из узких и принуждающих пут этого  мира, чтобы обрести возможность <<дышать полной  грудью>>. Впрочем, у этого нового, <<неестественного>> мира есть и другие особенности или функции. Да, он способен обернуться критикой нашего политического, социального, культурного мира, открывая новые возможности – и тем самым в то же время давая ему некую надежду. Он же (интеллектуал) притязает быть <<диагностом>> нашего реального мира и проектировать его будущее. Он дает нам новое – не умудренное (ибо интеллектуал – не мудрец), но умное видение, зрение. Тот же идеальный (интеллектуальный) мир, который он создает, отнюдь не является романтическим и уж тем более сентиментальным; он обязывает к точности и строгости, и от него веет холодом, а не теплом. Так называемая <<сердечность>> здесь никогда не являлась аргументом и этот холод одновременно отрезвляющий и настраивающий (наше мышление). Не мечтательность, не повелительность, а рефлексия, схватывание и <<забегание вперед>> (опережение нашего <<сейчас>>, проектирование).

3.Интеллектуал, интеллект, ум. – Впрочем, это в некотором роде <<возвышенная>> точка зрения на интеллектуала. Он умный человек, более умный, чем другие? Современный российский философ (надо сказать, еще очень молодой) утверждает, что, собственно говоря, ум не имеет какого-то сущностного определения (Дмитрий Кралечкин). И вообще все определения подобного рода суть продукты философской работы. И выскочить за нее, за ее пределы, невозможно. Ум для этого автора – просто то, что лишает бытие актуальности. Он уточняет: лишает нас онтологического фантазма актуальности. В этом смысле и пресловутая деконструкция – не более чем попытка формально описать работу <<ума>>. Определение того, что значит <<быть умным>>, всегда будет самопротиворечивым. И если говорить метафорически, то это, прежде всего, означает способность <<обнаруживать лакуну в любой самой плотной реальности>>. При этом не обязательно индивид оказывается умным, что как раз является редкостью. 4.Другой небезызвестный российский автор, М. Эпштейн, касается столь, как кажется, знаменательной для интеллектуала функции, как критичность, критицизм. Эпштейн претендует на создание третье (после онтологии и эпистемологии) дисциплины, которую он называет потенциологией. Область ее интересов – предикат <<мочь>>, <<может быть>>, <<возможно>> (в онтологии же это – <<быть>>, а в эпистемологии – <<знать>>). Вместо знаменитой <<бритвы Оккама>> здесь вводится нечто обратное, умножение сущностей (кто-то назвал подобную стратегию <<щетиной Эпштейна>>). Это своего рода <<позитивная деконструкция>>. В рамках такого подхода дается и оценка критицизма. Вообще-то это уходящий способ философского обращения с предметом. Чем он обусловлен? – Представлением о редкости, то есть об онтологической бедности мира. Следствие: что-то в этом мире не так и подлежит выкорчевке; на место <<неправильного>> надлежит насадить <<правильное>>. Но в таком случае, полагает Эпштейн, для множественности вещей одного и того же рода не остается места. Поэтому вместо критики как суда, осуждения, мы должны явить <<праздничное мышление>>, а именно – умножение сущностей.

4.Интеллектуал – свободный мыслитель? Интеллектуал и свобода. Такой автор, как Джоэл Фейнберг, определял свободу как отношение; отношение между деятелем, ограничением и деятельностью. Общая структура свободы такова: Х  свободен от У делать Z. В самом деле, когда люди защищают свободу, они имеют в виду те или иные ограничения и виды деятельности. Часто на первое место ставят отсутствие или устранение ограничений. Но столь же часто подчеркивают наличие выбора и возможность той деятельности, которую считают важной. Для интеллектуала это мышление – и здесь тоже должен наличествовать выбор.  Что касается ограничений, то в сущностном смысле ограничение одно; оно связано с нашей конечностью. Но есть и ограничения политического, идеологического, социально-экономического порядка, которые нам навязываются и которые вроде бы критически мыслящий интеллектуал призван распознавать и разоблачать. 6. В чем суть интеллектуальной работы? – В свое время Гегель говорил о <<логическом труде мысли>>. Интеллектуальная работа включает в себя аналитическое и критическое мышление (а, значит, и проблематизацию); дискуссию, диалог, которые, однако, различаются; специфический интеллектуальный дискурс и письмо; пожалуй, также прогнозирование и работу <<просвещения>>. Скажем несколько слов о некоторых из этих моментов. Относительно аналитичности можно просто привести три уровня анализа (согласно А. Кожеву): феноменологический, связанный с выявлением <<чистых феноменов>>, несводимых друг к другу; метафизический, на котором эти феномены соотносятся с фундаментальной структурой объективно реального Мира; и онтологический, на котором выявляется структура Бытия как такового, что позволяет понять <<почему>> и <<как>> метафизической структуры реального Мира (от которого и зависит проявление указанных феноменов в этом Мире). При этом аналитическая работа должна вестись через постоянные переходы от одного уровня анализа к другому.

5.Интеллектуал – дискурсивные практики – письмо. Интеллектуал не может не писать и не говорить. В широком смысле письмо можно рассматривать как поле всех возможных различений. Здесь нет места для того, чтобы говорить о философии Письма. Хотя стоит упомянуть, что письмо можно рассматривать в плане выражения смысла (германская традиция) и в плане противостояния смыслу (французская). Приведем лишь любопытные <<правила письма>> Франсуа Федье: дайте себя прочесть (ибо слишком часто прочитанное нуждается в дешифровке); пишите строго (ибо <<незамеченные сбои>> тоже встречаются довольно часто); уважение к орфографии есть императив (поскольку связи между нашей мыслью и правописанием более тесны, чем нам кажется); чтобы писать, надо уметь думать, а последнее невозможно без определенного порядка. Речь интеллектуала, конечно, специфична (и в плане амбиций, претензий, и в плане выражения, а в плане адресата). Надо иметь в виду три аспекта любого языкового праксиса (М. Фуко): формальный, который задает нормативные условия того, что может быть сказано; интерпретативный, который в сущности и определяет то, что <<сказано в глубине дискурса>>;  и литературный, который делает акцент на связности и выразительной силе нарратива, подводя язык к своим пределам. А вообще-то мне близка мысль Поля Рикёра, который намечал три задачи интеллектуала: способствовать повышению уровня общественных дискуссий; нести ответственность за качество аргументации и точность политического языка; показывать пример толерантности, свободы слова, плюрализма идей и мнений (tolerantia – простое предоставление другому возможности высказаться).

6.Интеллектуал и идеология. Интеллектуал – не идеолог, а, скорее, ее критик; но тем самым он все равно с нею связан. В проекции западного неомарксизма (например, у Алютюссера) идеология представляет собой воображаемое отношение индивидов к реальным отношениям, в которых они <<живут>> (а вовсе не систему каких-то реальных отношений, которая и управляет существованием этих индивидов). Поэтому любая идеология имеет определяющую ее функцию: <<конституировать>> конкретных индивидов в качестве <<субъектов>>. Таким образом, идеологию можно охарактеризовать трояко: а\ она функционирует относительно независимо от экономического порядка; в\ она всегда затрагивает порядок субъективности; с\ она не имеет <<внешнего>>, ибо полностью стирает свои собственные следы – и попавший в ее сети считает <<себя самого>> свободным от нее. Тут интеллектуал попадает в двусмысленную ситуацию: он работает столь же против идеологии, сколь и <<на нее>>, хочет он того или нет.

7.Интеллектуал и Власть. – Это, быть может, ключевой момент как в <<определении>>, так и в <<самоопределении>> интеллектуала. Мы (если признавать себя интеллектуалами) должны считаться с тем парадоксом, который сформулировал М. Фуко: там, где есть власть, там всегда есть и сопротивление; но это сопротивление тем не менее никогда не является внешним по отношению к власти. Иначе говоря, нет какой-то отдельной <<субстанции>> сопротивления, противостоящей <<субстанции>> власти. Но это также означает, что власть неспособна поймать нас в абсолютную ловушку – и, следовательно, власть можно изменить. Когда же силы сопротивления подавляются, то властные отношения превращаются в отношения насилия – и это пределы власти. (Один из тезисов Фуко гласит: власть проявляется  только по отношению к свободным субъектам, и только если они свободны). В этом плане интеллектуальная работа должна поставить акцент на конкретной ситуации, конкретном анализе конкретной борьбы, ибо и дискурсы, и институты неоднозначны и могут служить для совершенно различных целей. 10.Какова интеллектуальная ситуация в Беларуси? – Сегодня можно говорить об изгнании у нас гуманитарной науки как таковой, философии в том числе. И в этом смысле можно говорить об антиинтеллектуализме. Есть некое <<оправдание>> этому, которое заключается в том, что гуманитарные науки у нас всегда хромали; какой был о  них толк? И вообще речь вполне может идти о скудости мышления, которым мы никак не вправе похвастаться миру. Это двояко определяет уровень и характер интеллектуальной жизни у нас. Во-первых, определенное вытеснение (со стороны власти и господствующей <<идеологии>>) сужает поле интеллектуальной работы, но одновременно дает шанс (вопреки намерениям власти) мобилизоваться, открыть новые формы сопротивляющейся и анализирующей мысли. С другой стороны, приходится признать интеллектуальную немощь и вторичность, которые порождают претензию найти <<преимущество>> в самой этой <<окраинности>>; претензию на <<необремененность>>, а потому и на возможность начинания чего-то <<нового>> с <<чистого листа>>. Третья же стратегия апеллирует к самобытности национальной культуры и национальных традиций (так, для самых радикальных ее представителей наш Скорина как мыслитель едва ли не <<выше>> этого заумного Канта – или кого там еще?). Ну а четвертые ориентируются на западную философию; не будучи способны произвести нечто соразмерное ей, они так или иначе становятся адептами того или иного знаменитого имени. Я говорю без всякой язвительности, говорю с горечтью: на мой взгляд (обращенный и на себя тоже) белорусские интеллектуалы бедны, бедны во всех смыслах. Но это означает только одно: их ждет тяжелая борьба; только в ней можно повзрослеть.

8.Белорусский интеллектуал: что он может, хочет и должен? на что осмеливается? Что же он может, нынешний белорусский интеллектуал? В общем-то, мало что. А чего хочет? Многого, амбиции его велики. И что должен? Тут, пожалуй, мы фиксируем одно из основных противоречий позиции интеллектуала; он должен совмещать и причастность происходящему, и сторонний взгляд на него. Интенсивную субъективность – и максимальную объективность. Должен то, что, кажется, в своем нынешнем состоянии не может; к примеру, попытаться создать новую форму пространства (в нашем случае – политического и социального) и соответствующего ей времени (недосягаемого для власти). Наконец, на что же он осмеливается? По крайней мере, он смеет все еще заявлять о себе; он смеет быть упрямым, он не хочет уходить в небытие.

9.И последнее.  Где-то Кафка – в одном из писем или в дневнике – заметил: <<Интеллектуальная деятельность отчуждает от человеческого общества>>. Но что же такое тогда <<интеллектуальный кружок>> (или, если угодно, <<интеллектуальная тусовка>>)? в чем его притягательность – хотя потом и сбегаешь из него, устав от претенциозности и бес-последствия этого многоговорения? – Видимо, все же какой-то туманный <<призрак>> свободы и воли к критическому пониманию здесь маячит, беспокоит и отчасти даже повелевает. И, значит, лучше все-таки продолжать, чем не продолжать эту потенциально взрывоопасную (хотя для других – бессильную и бегущую от суровой действительности) деятельность.

Игорь Кузнецов. Отсутствие исторической памяти белорусского народа о сталинизме и ее негативное влияние на формирование общественного сознания.

Проблемы, связанные с памятью о сталинизме в сегодняшней Беларуси, болезненны и остры. Причины тому — и в недостатке практических механизмов такого влияния, и в исторической политике последних лет. Но более всего — в особенностях нынешнего состояния нашей национальной исторической памяти о сталинизме.

Память о сталинизме — это прежде всего память о государственном терроре как о системообразующем факторе эпохи, а также о его связи с разнообразными процессами и событиями того времени.

Но такова ли память о сталинизме в современной Беларуси?

Несколько слов о ключевых свойствах этой сегодняшней памяти.

Первое: память о сталинизме в Беларуси — это почти всегда память о жертвах. О жертвах, но не о преступлении. В качестве памяти о преступлении она не отрефлексирована, на этот счет консенсуса нет.

Дело в немалой степени в том, что в правовом смысле массовому сознанию не на что опереться. Нет никакого государственного правового акта, в котором государственный террор был бы назван преступлением.

Никаких судебных процессов против участников сталинского террора в Беларуси не было. Ни одного.

Но причины не только в этом.

Любое освоение исторических трагедий массовым сознанием базируется на распределении ролей между Добром и Злом и отождествлении себя с одной из ролей.  Легче всего отождествить себя с Добром, то есть с невинной жертвой или, еще лучше, с героической борьбой против Зла.

А что делать нам, живущим в Беларуси?

И еще одно. В отличие от нацистов, которые в основном убивали чужих, у нас убивали в основном своих, и сознание отказывается принимать этот факт.

В памяти о терроре мы не в состоянии распределить главные роли, не в состоянии расставить по местам местоимения «мы» и «они». Эта невозможность отчуждения зла и является главным препятствием к формированию полноценной памяти о терроре. Она усугубляет ее травматический характер, становится одной из главных причин вытеснения ее на периферию исторической памяти.

Второе — на определенном уровне, на уровне личных воспоминаний — это уходящая память. Свидетели еще есть, но это последние свидетели, и они уходят, а вместе с ними уходит и память как личное воспоминание и личное переживание.

С этим вторым связано и третье.

На смену памяти-воспоминанию приходит память как набор коллективных образов прошлого, формируемых уже не личными и даже не семейными воспоминаниями, а различными социально-культурными механизмами.

Не последним из этих механизмов является историческая политика, целенаправленные усилия политической элиты по формированию устраивающего ее образа прошлого.

Два образа эпохи Сталина вступили в жестко конкурентные отношения друг с другом: образ сталинизма, т.е. образ преступного режима, на совести которого десятилетия государственного террора, и образ эпохи славных побед и великих свершений. И, конечно, в первую очередь образ главной победы — Победы в Великой Отечественной войне.

Четвертое. Память о сталинизме и память о войне. Память о войне и стала той несущей конструкцией, на которой была переорганизована национальная самоидентификация.

Память о Победе без памяти о цене Победы, конечно, не может быть антисталинской. И поэтому она плохо совмещается с памятью о терроре.

Так и произошло — память о терроре отступила. Она не вовсе исчезла, но оказалась оттесненной на периферию массового сознания.

В этих обстоятельствах удивительно, что память о терроре вообще осталась хоть в каком-то виде, что она не превратилась в великое национальное табу, что она все-таки существует и развивается.

Наконец едва ли не самый важный институт конструирования коллективных представлений о прошлом — школьный и вузовский курс истории. Здесь (а также в значительной части публицистических и документальных телепередач) государственная историческая политика в отличие от многого, о чем говорилось выше, вполне активна. Ее характер, впрочем, заставляет задуматься над тем, что пассивность по отношению к исторической памяти не столь опасна, как использование истории в качестве инструмента политики.

Итого: как видно из всего сказанного выше, мы можем говорить о памяти раздробленной, фрагментарной, уходящей, вытесненной на периферию массового сознания. Носителей памяти о сталинизме в том смысле, который мы вкладываем в эти слова, сегодня очевидное меньшинство. Остается ли еще у этой памяти шанс стать общенациональной, какие знания и какие ценности должны быть для этого усвоены массовым сознанием?

Игорь Подпорин. Как мы мыслим (критические наброски к исследованиям и исследователям общества в Беларуси).

 «Иногда полезно, понимаешь, и Сократа почитать»

Доктор философских наук.

Мысль объективируется в слове. Конечно, то, что мы пишем и говорим, показывает не только внутренние особенности нашего мышления, но и всевозможные контексты и условия, в которые оно погружено. Мы избирательны: не все становится предметом нашей рефлексии. Мы далеко не всегда следим за появлением и ходом собственной мысли и не всегда выбираем адекватные способы осмысления действительности. Наше мышление бывает тяжело воспринимать другим, как и нам самим чью-то чужую мысль. Судя по всему, мы не часто чувствуем нашу мысль ясно и отчетливо, как Декарт свое «ego cogito». Может ли мысль, воплощаясь в слове сквозь наши огрехи, стать делом? И какого типа продукт мысли нам больше по душе?

Предлагаемое эссе – попытка наметить особенности мышления отечественных интеллектуалов, занимающихся научными исследованиями общества. Устойчивое ощущение, которое возникает при чтении некоторых публикаций (особенно в официально рекомендованных высшими научными инстанциями изданиях), принимает вид дилеммы: то ли многие авторы крайне невнимательны к самим себе и тому, что они делают, то ли они хотят кого-то ввести в заблуждение (а может и сами заблудились). Но если эти издания и публикации в них существуют, значит это кому-нибудь и для чего-нибудь нужно. Попробуем обратить их на пользу: анализ мышления, выявит особенности, которые свойственны не только авторам публикаций в «ведущих» изданиях, но и в какой-то степени всем, кто считает себя интеллектуалом на нашем пространстве. Предваряя все, что будет описано ниже, оговоримся: тексты и примеры были подобраны быстро и случайно из субъективного опыта автора, Совпадения с реальными событиями и персонажами невозможны в силу воображаемой природы объекта критики.

1. Месть Филлиды: простое управление рефлексией

Одна из средневековых легенд описывает примечательную историю, произошедшую с Аристотелем. Будучи наставником Александра Македонского, Аристотель пытался разъяснить ему, насколько опасны женщины, поскольку они могут очень дурно повлиять даже на самых сильных мужчин. Тем самым Аристотель хотел отвадить Александра от его увлечения гетерой Филлидой (в других версиях – Кампаспой). Узнав об этом, Филлида решила отомстить ученому. Она разожгла страсть Аристотеля и в знак доказательства его любви потребовала прокатить ее верхом. Говорят, что Александр, наблюдая, как его просвещенный учитель, подобно коню, везет на спине красавицу Филлиду, и впрямь утвердился во мнении об опасности женщин, которые могут сделать бессильными даже мудрейших мужей.

Что же произошло с Аристотелем, который проповедуя разумную позицию, вдруг оказался в положении безумца? В этой истории примечательно не то, что Аристотель поддался женским чарам (которым поддался бы, наверное, даже Августин), а то, что существуют несложные способы выключения рефлексии, одним из которых и воспользовалась Филлида. Как бы ни стремился Аристотель к знанию по своему собственному слову, мысль уступила место чему-то другому. Филлида нашла «кнопку» и, таким образом, граница рефлексии была установлена.

На всякого интеллектуала довольно простоты: мы все подвержены тому же. Существуют разные приемы управления рефлексией. Социальная ангажированность деятельности интеллектуалов не является новостью, и это – большая тема, которую не к месту здесь разворачивать. Можно лишь отметить, что рефлексивная деятельность для того, чтобы отвечать на требования времени, конечно же, должна быть связана с социальным и даже политическим заказом. Эта связь влияет на границы рефлексивности, но она не должна задавать параметры интеллектуального пространства, как это происходит у нас.

Отнесение исследований идеологии белорусского государства к числу приоритетных направлений отечественной науки, появление монографий с названиями «Белорусская модель развития: механизмы реализации», «Институт президентства» и т.п. новшества – изобретения не интеллектуалов, а реализация инициативы «сверху»[1].

Интересно, если бы Аристотель заставил Филлиду покатать его самого, покинул ли бы он тогда игру, затеянную Филлидой? Нет. Но является ли выигрышной позиция Александра, который как бы сбоку, наблюдал за всем этим? Кажется, нет, поскольку он вовлечен в ту же игру.

Теперь представим, что Филлида – это власть, а Аристотель с Александром – интеллектуалы, обсуждающие ее. Известно, что интеллектуалы с 60-х годов ХХ века сделали немало для распада советской системы. Власть не осталась в долгу: то, что происходит у нас – месть Филлиды, которой хотели играть интеллектуалы. Ответный ход Филлиды-власти всегда оказывается серьезней, чем ожидания мыслителей: она может устанавливать поле господства и правила игры так, как пожелает. Интеллектуалы же только играют в этом поле и по этим правилам.

Итак, у нас есть три варианта отношения власти и интеллектуалов: доминирование власти (Филлида верхом на Аристотеле), мнимое доминирование интеллектуалов (Аристотель едет на Филлиде) и, наконец мнимая свободная позиция сбоку (Смотрящий Александр). В первых двух случаях не важно, кто кого везет: позиция интеллектуала всегда оказывается заданной. Интересней позиция Александра: он не состязается с Филлидой, но всегда имеет ее в виду. Зная, что от власти можно ожидать чего угодно, он вынужден делать поправку в своем отношении к власти, оказываясь вовлечен в то же поле взаимодействия. Эта невидимая поправка, поскольку она осуществляется внутри интеллектуального субъекта, может иметь далеко идущие последствия в виде влияния на процесс тематизации как горизонта рефлексивности. В этом смысле можно спросить: может ли власть только «включать и выключать» рефлексию, или она способна задавать горизонт рефлексивности (пространство тематизации)?

История с Аристотелем никак не повредила его авторитету. А вот игра наших интеллектуалов с властью может иметь более весомые последствия для общества.

2. Абстрактное мышление: «абдуктивная» рационализация политической риторики

Сегодня общепринятой стала следующая практика: любое высказывание первого лица государства, предполагающее постановку некой задачи, становится программным направлением деятельности для подотчетных лиц и структур. К сожалению, эта практика утвердилась и в научном сообществе. Так было с заявлением о создании идеологии белорусского государства, о социальном государстве, об инновационном пути развития, о практизации науки и т.п. Эта практика ведет к ряду нежелательных для научной мысли явлений, например, к использованию политического (идеологического) аргумента в качестве универсального средства обоснования. Однажды мне доводилось слышать как актуальность темы диссертационного исследования, посвященной усовершенствованию рабочих органов пресса для производства макарон, была обоснована задачей вытеснения зарубежных макарон с отечественного рынка, поставленной первым лицом государства. Большинство диссертаций по социально-гуманитарным наукам неизменно содержат в списке использованных источников выступления главы государства. Статья, выдержки из которой приводятся ниже и которая опубликована в Известиях НАН Беларуси, в списке литературы содержит из десяти источников три таких выступления, две работы самого автора статьи и пять различных политических документов.

Что же делают многие из наших ведущих ученых? Они строят научные направления и концепции вокруг высказываний главы государства, т.е. занимаются концептуальной рационализацией политической риторики. Убедительно или нет выстроены эти концепции, здесь нас мало интересует. Нас интересуют особенности мышления, которое используется при подобной деятельности.

Известно, что без операции абстрагирования не образуется ни одно понятие, не возникает ни одного идеального объекта и ни одной теоретической конструкции. Источником абстракций могут быть либо конкретные события или факты, либо другие абстракции. В случае, когда абстракции рождаются из абстракций, используются дедуктивные схемы рассуждений. Когда же источником абстракций выступают события или факты, применяется индукция или абдукция. Со времен Ч. Пирса известно, что абдуктивные схемы продуктивно применяются естествоиспытателями. Структура их такова:

Наблюдается некоторое необъяснимое явление Р

Р было бы объяснено, если бы гипотеза Н была истинной

Следовательно, имеется основание думать, что гипотеза Н истинна

Здесь исследователь идет от непонятного факта к подбору правдоподобной гипотезы, которая впоследствии требует многократного опытного подтверждения, т.е. возвращения к фактам.

Аналогичная схема используется при рационализации политической риторики, но выглядит она примерно так.

Некто высказывает Р

Это высказывание Р предполагает концептуальную схему Н

Следовательно, концептуальная схема Н ценна и правдоподобна

Это абдуктивное рассуждение, в котором из факта высказывания Р следует не просто возможность гипотезы Н, а ее правдоподобие и научная ценность.

В начале статьи одного из маститых академиков, где речь идет о взаимоотношении Беларуси со странами Евросоюза, читаем: «В своих взаимоотношениях с различными государствами Республика Беларусь разработала и последовательно реализует на практике принцип многовекторности внешней политики и внешних политических связей. Подчеркивая непреложность следования нашей республики данному курсу, Президент А.Г.Лукашенко в апрельском 2011 г. Послании белорусскому народу подчеркнул: «взятая нами на вооружение стратегия «равной приближеннности» к Востоку и Западу дает шанс эффективно использовать выгодное географическое положение, транзитный и индустриальный потенциал нашей страны» (Известия НАН, №3, 2012, Серия гуманитарных наук, с.21) Далее в статье долго-долго идет речь о сложностях белорусских отношений с внешнеполитическими субъектами, в частности с Евросоюзом, где присутствует некий научный анализ. А затем на с.27 утверждается, что страны Евросоюза не хотят принять нашу открытость для сотрудничества, результатом чего являются противоречия в отношениях: «Причем инициатором негативной тенденции в развитии таких противоречий, проявляющихся в том, что призывы к добрососедству оборачиваются практическими действиями недобрососедской направленности, выступает Евросоюз». Далее, отвечая на вопрос «что делать?» автор опять возвращается к политическим выступлениям главы государства и заявляет, что ориентиры нашей внешнеполитической деятельности уже указаны.

Итак, в упомянутой выше статье мы должны двигаться от высказывания некоего политического субъекта, принимаемого за истинное, к наукообразным рассуждениям, объясняющим данное высказывание, чтобы затем вернуться к другим высказываниям того же субъекта, подтверждающим правомерность начального высказывания. Чем, спрашивается, оправдана научная ценность и правдоподобие приводимых в статье рассуждений? Тем, что они привязаны к высказыванию высшего политического авторитета. Так научные рассуждения превращаются в рационализацию политической риторики, данную в форме искаженной абдукции.

3. Субстанционализмом по процессам: реификация подвижностей

Некогда в марксистско-ленинской теории прочно утвердился примат диалектических философских категорий, которые были построены вокруг субстанционалистского понимания Гегеля. Считалось, что по недомыслию, Гегель, предлагая гениальную схему рассмотрения развития, в силу ограниченности своего объективно-идеалистического ума, населил окружающий мир абсолютной идеей (мировым разумом) и формами ее самореализации. Советские интеллектуалы отказались от обожествленной неоплатонической химеры абсолютного духа, и взяли у Гегеля самое ценное – «живого ребенка» диалектики. Этот диалектический метод, данный через гегелевские законы в трактовке Энгельса, приобрел статус универсального способа рассмотрения всего. Естественно, в разряд диалектических категорий попали основные субстанционалистские понятия классической философии, такие, как сущность и явление, возможность и действительность, форма и содержание и т.п. Применять диалектический метод означало уметь оперировать этими категориями и понимать диалектическую связь между ними, например, рассуждая о сущности как воплощенной в явлении, а о явлении как выражающем сущность. Изменения в обществах второй половины ХХ века настоятельно требовали нового несубстанционалистского терминологического аппарата, подходящего для описания процессов как принципиально подвижных потоков, что совершенно ясно поняли западные интеллектуалы, наподобие Фуко, Делеза и постмарксистов. Утвердившееся субстанционалистское мышление превращало все процессы в подобие механического взаимодействия вещей, отягощенных своими сущностями. Так были реифицированы процессы: их основными компонентами выступали вещи, взаимодействие которых было похоже на взаимное перемещение шаров на бильярдном столе.

Категории классической философии, будучи применены к рассмотрению любого процесса, приобретают роль тяжелых камней мысли, тянущих вниз монгольфьер рефлексии, на подъем которого было затрачено огромное количество усилий и который, остывая, и без того еле тянется. Добавьте в научное мышление склонность к бесплодным метафизическим рассуждениям, и вы поймете, что для научного анализа оно становится совершенно не пригодно. К сожалению, до сих пор мы используем понятие сущности в выражениях, наподобие, «сущность изменений», «сущность трансформаций», «сущность процесса», причем в таких областях исследований как политология и социология. Эти «сущности» прибивают аналитическое воображение к ветхому столбу классической метафизики.

У нас существуют диссертации с применением современной методологии (снабженной, например, социально-топологической терминологией). Но выясняется, что в процессе подготовки таких работ, эксперты, открывающие дорогу на защиту, требуют «запаковать» всю «модную» на Западе терминологию в классические философские категории, стыдливо скрывающие действительную новизну научного исследования. От таких категорий и их такого применения нужно отказаться.

4. Форма vs содержание: наукоморфный «туман»

Однажды мне доводилось слушать лекцию о системе менеджмента качества в вузе, которую читал гуманитарий. После довольно продолжительного времени, сидящий рядом со мной доктор технических наук с сожалением сказал: «До чего формализация может дойти!». Я согласился: концептуальные схемы, в которых лектор использовал понятия входа, выхода, механизма, контроля и т.п., не показывали никаких ассоциаций с реальными процессами. Эта особенность присуща многим концепциям, представленным в местных публикациях. Особенно это относится к философским публикациям.

В силу известных обстоятельств у нас в научных исследованиях утверждается примат формы по принципу «лучше написать обтекаемо, лишь бы не написать того, чего нельзя». Если же не писать «обтекаемо», то тогда приходится пересказывать политические и юридические документы, в лучшем случае, чужие идеи, иначе придется написать что-то не то. Формализм происходит также из субстанционалистского мышления: стремление мыслить комплексно, системно, фундаментально, всеобще. Эта всеохватность мышления рождает такие громоздкие формализмы, при которых содержание не удержит никакая мысль:

Вот дефиниенс одного из определений, по которому никаким образом нельзя догадаться, о чем идет речь (дефиниендум здесь намеренно пропущен): « …динамичная система религиозно-философских взглядов (догматика, теология, религиозная философия, включающая различные современные философские идеи); культа (как наиболее стабильного консервативного элемента, особенно в сформированных религиях); сложившихся в ходе культовой деятельности отношений между последователями той или иной религии, их отношения к другим конфессиям; различных институтов (церковь, секта, деноминация, новые религиозные движения и т.д.)». Интересно, как все перечисленное складывается в систему, как было заявлено в начале определения?

Вот другое определение того же предмета того же автора (опять угадайте, определение чего?): « …совокупность религиозно-политических воззрений, религиозных идеалов, традиций, религиозно-окрашенных ценностей, религиозно-психологических мотивов и побуждений, имеющих значение для поведения людей в общественной сфере» (Вестник Гр.ГУ, №2, 2011, с. 75)[2]. Но ведь подобные определения общества, культуры, идеологии и т.п. не редки. Как правило, они очень отвлеченны и совсем не операциональны.

Такие наукоморфные формы с туманным содержанием не рождают у читателя ничего, кроме смутного предчувствия предмета. И скорее всего, у автора написанного это же смутное предчувствие замещает знание о предмете. Здесь становится понятен постмодернистский тезис об ускользании реальности, которого так боятся мыслители старшего поколения. Несмотря на привычный предмет систем и сущностей, мышление подвергается девиации вокруг предмета, как траектория движения космического объекта вблизи тела большой массы. Желаемые и привычные сущности тяжестью своего авторитета притягивают мышление, но оно проходит мимо них, поскольку направление было выбрано не верно. Навигационные инструменты мышления изначально вели его не по тому пути.

5. Практичность из теории: чудеса в тупике

Наша ситуация такова, что старые теории, с которыми хорошо знакомы многие местные интеллектуалы, часто уже не работают, а с новыми они плохо знакомы. Из старых концепций нельзя выжать больше, чем они могут дать и уже дали. В свете новомодного требования практизации науки всех заставили писать в диссертациях практические рекомендации по использованию результатов. Как правило, работы теоретического характера в этом случае работают сами на себя: например, практические рекомендации, вытекающие из философских исследований, в основном, состоят в том, что результаты нужно применять в преподавании философии. Эта самореферентность философии вынужденная и заслуживает особого внимания, но не здесь. Практические научные рекомендации, основанные на классических философских концепциях, почти невозможны; то же касается и любых престарелых обществоведческих теорий. Например, не совсем понятно, зачем писать философскую статью о философии как интеллектуальном ресурсе нации, если в качестве выводов мы обнаруживаем банальные идеи о том, что в этом очень сложном мире нам нужно что-то исправить, и что философия выступает дополнительным культурным ресурсом, который полезен для воспитания духовности и т.п. И никакого ответа на вопрос, как это может произойти.

С другой стороны, в той же статье мы встречаем недовольство постмодернистскими экспериментами (размывающими категориальный каркас философии) и даже сожаление о несчастных постмодернистах, которые мыслят и живут в иллюзорном, придуманном мире, потому что их реальный западноевропейский мир стал совершенно не пригоден для существования.

На самом деле ситуация совсем обратная описанному в статье: автор той статьи живет в иллюзорном мире старых как философия категорий, которые никак не подходят для продуктивного осмысления современной ситуации. А постмодернистские идеи, которым уже под пятьдесят лет, все еще не поняты нашими «ведущими» специалистами. И именно поэтому, те интеллектуальные инструменты, которыми они пользуются, не ведут к практическим рекомендациям ниже уровня идеи гуманизации, т.е., по сути дела, ни к чему не ведут, поскольку предполагают постановку тупиковых проблем. Что же до практических рекомендаций, то их приходится изобретать на ходу, совершенно не взирая на то, что следует из теории (ведь, из нее ничего не следует). В этом смысле практические рекомендации приобретают чудесный характер, т.к. являются практическими рекомендациями ex nihilo.

Чувствуя с одной стороны, тупики старых теорий и невозможность парадигмального единства, а с другой – невозможность понимания новых концептуальных ходов и разнообразных парадигм, субъект научного творчества попадает в такие условия, когда у него есть все возможности запутаться в выборе реальности. Эта субъектная ситуация предчувствия ложности старого мира, одетого в поношенные, но еще крепкие одежды былых категорий и невозможность принять новый мир в новых словах порождает нечто вроде парадигмального психоза: вроде бы нельзя отказаться от новых слов, но и без старых наступит хаос. Так рождается невозможный компромисс различных дискурсов: вспомним ситуацию с переписыванием диссертаций по рекомендации экспертов, боящихся новых слов и нового мышления.

Думается, что после всего сказанного можно констатировать: значительная часть нашего социально-гуманитарного знания является продуктом описанных выше «погрешностей» мышления. А это наводит на пессимистический прогноз. Но вернемся к нашему эпиграфу. Эту фразу мне довелось слышать собственными ушами от доктора философии. Последуем же его совету: иногда полезно и Сократа почитать. Почтим же Сократа и попросим его: «Святой Сократ, молись за нас!». А к словам персонажа Эразма Роттердамского добавим: «Молись, чтобы наша мысль изменилась».