Виола Ермакова
В бытность мою в последней, третьей по счету школе, у нас преподавал химию учитель с замечательным чувством юмора. Добрейший человек. Вот, скажем, выставляет он оценки за четверть. А у, например, Паши, в журнале ни одной оценки нет. Вызывает учитель Пашу к доске, чтобы тот ему что-нибудь рассказал. Водит медленно ручкой по журналу, где написаны пройденные темы, и тянет задумчиво: «Скажи-ка мне… скажи-ка мне, как… как…» – и вдруг резко поворачивает к Паше, хлопает кулаком по столу и почти радостно восклицает «Как? Как ты докатился до жизни такой?!» А затем под общий хохот ставит тройку и отпускает.
Наверное, самое лучшее, что могут нам дать учителя — это не ответы, а вопросы. Вопрос химика остался со мной. На курсах, дискуссиях, школах и семинарах Летучего университета смотрела я на беларусских интеллектуалов и восклицала про себя: «Как? Как они докатились до жизни такой?» Как должен жить человек, как думать, что делать, чтобы однажды в него ткнули пальцем и сказали «Интеллектуал!» Одна из важнейших добродетелей ученика: не знаешь — спроси. Я пошла и спросила. Собранные ответы открывают рубрику «Как становятся интеллектуалами». Впрочем, интеллектуалы — товар штучный, именной. Поэтому и назваться они будут, например, так «Как я стал Андреем Егоровым». Или Міхалам Анемпадыставым. Или Ірынай Дубінецкай.
Собрано всего пять историй, далеко не со всеми случилось поговорить. Но если кому-то интересна история человека, до которого не дошла я, никто не мешает пойти и спросить.
Хочется надеяться, что эти тексты будут не только забавными. Кому-то, возможно, они помогут лучше понимать университетский курс, кому-то — выбрать себе учителя, а кому-то.. очему бы и нет?) стать тем, кого назовут интеллектуалом.
Первая история про Андрея Егорова. Начало читать здесь.
В поисках гуманитарного образования
Я попадаю в университет, и он очень быстро становится не то чтобы неинтересным, но явно недостаточным. Формальный процесс учёбы, особенно предметы, которые мы разбирали на первом курсе, они неинтересные. Ты либо знаешь то, что тебе дают, либо даже больше. Я к тому времени уже, например, прочитал под карандаш книгу, изданную фондом «Открытое общество», из серии, которую редактировали Антипенко, Акудович, на беларусском языке «Філасофскае здумленне» Жанны Эрш. В Минск приехал, смотрю — книжка стоит, а я много чего покупал. И, поскольку нужно было сдавать «Человек. Общество. Государство», я её прочитал и законспектировал ещё на подготовительном отделении. Так что я уже немножко рубил в философии.
Подходит как-то ко мне товарищ, он учился на втором курсе, и мы жили в одной комнате. А у них экзамен по философии и преподавательница, которую все страшно боятся. Подходит и говорит «Я смотрю, ты пацан умный, раз такие книжки читаешь. Может, ты пойдёшь за меня экзамен сдашь?» А я-то ещё на подготовительном отделении. Ломаюсь какое-то время. «Она меня опознает». «Как она тебя опознает? Она меня ни разу не видела. Просто переклеим в зачётке фотографии». Договорились так: если я сдаю на три, он мне ставит три литра пива, если на четыре — четыре литра, и так далее. И я иду. На первый в жизни студенческий экзамен. Первый вопрос был «Бытие», а второй «Неопозитивизм». Про бытие я мог наплести очень много, а про неопозитивизм ничего. И я очень хорошо отвечаю первый вопрос, а про неопозитивизм она начинает помогать, задавать наводящие. «Что, – спрашивает, – повлияло на переход от позитивизма к неопозитивизму?» И подсказывает: научные изменения. Тут — не знаю, откуда это всплыло — я выдаю «Проникновение, -говорю, – науки в микромир!». И получаю пять. И пять литров пива.
Во время учёбы уже один из курсов по политологии читала преподавательница – Нина Арсеньевна Антонович, которая по крайней мере старалась нам много чего дать. Она отличалась от других молодостью и большей политологичностью знания. Но мы с ней постоянно препирались. И иногда она очень непонятно излагала. Однажды я с удивлением обнаружил, что то, что написано в конспекте про Парсонса, и сам Парсонс — очень разные вещи. В тот момент я понял, что читать учебники — совершенно бесперспективное занятие. Читать нужно первоисточники. В них совсем не то, что в разжёванных пересказах.
Так что университетских курсов не хватало, чтобы меня увлечь. Был хороший предмет, «Общая теория права», и отличный преподаватель, который его вёл, Сергей Артурович Калинин. Он потом был моим научным руководителем. Вот он требовал куда больше, чем пишется в учебниках. Был очень строг, терроризировал всех на парах, требовал читать первоисточники, давал книги вроде «Философии права» Гегеля, заставлял ходить в библиотеку. В университетской библиотеке книг не хватало, либо потому что у Калинина не ты один учился, либо просто не было. А в Национальную на первом курсе мы записаться не могли, туда пускали только с третьего курса. И Андрей Казакевич (мы учились в одной группе) помог мне сделать справку, что я рабочий завода. Мама его посодействовала. Я записался как рабочий завода в общий читальный зал Национальной библиотеки. И она стала вторым местом, где я проводил очень много времени, читая всякие книжки, по курсам, не по курсам, уходя в сторону по своим интересам. Многое конспектировал.
На проектной сессии Летучего университета
Я учился в одной группе с Казакевичем, с Андреем Курейчиком, с Таней Чулицкой. Чулицкая делила студентов на три типа: 1) гоблины — общажная тусовка и те, кто ходил квасить в общагу, живя в Минске; 2) девочки со среднего ряда — те, кто прилежно учились, но с неба ничего не хватали; 3) и шаляй-валяй — не попадавшие ни в одну из двух других групп. Сама Чулицкая относилась к третьим, а я был, кончено, гоблином. Пьянство, разгильдяйство, не хождение на пары, сдача зачётов в последний момент, недопуски к экзаменам. Но сдавал я в итоге хорошо. При этом я не учился так, как предписывает университет. Он предписывает ходить на пары, слушать лекции, вести конспекты. Конспектов у меня никогда не было. Если бы не Алина и Таня Чулицкая, которые конспекты вели, я бы, наверное, никогда университет не закончил. Они меня и спасали.
Преподаватели задавали разную степень дисциплины, и на какие-то курсы я просто вынужден был ходить. «Общую теорию права» пропускать было нельзя. Экономику тоже. Но опять же, мой способ подготовки был такой: я брал «Экономику» Фишера и изучал её. Учебник я не понимал, он был как-то по-дебильному написан. А вот «Экономику» Фишера я понимал хорошо. Учебные курсы задавали вопросы, ответы на которые нужны для экзамена, программы курсов давали ориентацию в теме, то есть объективное содержание, как это называется в методологическом подходе. А дальше ты уже начитывал это содержание, где приходилось. Я обычно делал это в библиотеке. Потому что в комнате учиться было невозможно. И потому что ещё мама мне внушила: учиться нужно в читалке. Она рассказывала про университет и всегда говорила «Я училась в читальном зале. Приходила, набирала книг и готовилась». Вот это сидение в читальном зале я тоже исповедовал.
Читать тексты меня специально никто не учил. Скорее, был аналитический склад соображалки, и он двигал в разбирательство. Меня ещё в школе раздражало, когда я что-то не понимал. Всегда, когда я учился, для меня важна была предельная ясность того, что говорится и пишется. Если я читал учебник по физике, для меня не могло остаться непонятного места, потому что это меня бесило. Мне нужно было добиться ясности. И отсюда любовь к точным наукам: ты имеешь набор аксиом, а дальше, если ты знаешь правила оперирования, ты можешь вывести что угодно. Не нужно учить все тригонометрические формулы, нужно понимать, как это фурычит. Если понял, как это фурычит — ты сам их выведешь. У меня в школе были хорошие учителя по естественным наукам, плюс я сам тянулся. И это задало дисциплину понимания.
Поэтому любые сложные тексты, которые попадались, были для меня вызовом — нужно понять, о чём там идёт речь, что с чем связано. Поэтому Гегель меня бесил. У него предложения по странице, в которых хрен поймёшь, что он хочет сказать, возникают двойные-тройные интерпретации. Но всё равно это было вызовом, и я врубался. Это была тренировка понимания.
Были друзья, которые работали в такой же установке, установке понимания, интерпретации текста, с которыми можно было про это разговаривать. Казакевич, например. И мы про это разговаривали. Дал мне Казакевич «Бытие и время» почитать. Читаю я и ни фига не понимаю. Читаю этот хайдеггеровский текст, связываю предложения, а смысл не клеится. Бред какой-то выходит. Прихожу к Казакевичу «Андрей, я не понимаю!». На что мне Казакевич говорит: «Хм, понимаешь… Ты неправильно читаешь. Это ведь текст Хайдеггера. Ты читаешь его как текст аналитической философии, где всё друг с другом логично связано, одно из другого вытекает. Но этот текст так читать нельзя. Здесь ты должен почувствовать дискурс. Почувствовать, куда движется мысль автора. Если теряешь какие-то куски, не врубаешься — ну так ты и забивай на них». Я попробовал так читать — нормально, текст вкуривается, становится понятен. Оказалось, есть разные способы чтения, и прямое понимание аналитического порядка не всегда возможно в современной литературке интеллектуального плана.
Мацкевич позже научил обращать внимание не только на то, о чём говорится, но и на то, что этим говорением делается. Это тоже помогает понимать текст устный и письменный.
Беларускі калегіюм
С Казакевичем мы стусовались с первого курса. И ещё человека четыре националистов из группы. Со второго курса у нас был «Беларускі патрыятычны звяз». А тогда ещё шли всякие митинги, мы на них ходили. И понимали, что в стране творится какая-то фигня. В политической жизни творилась просто полная дурь. А мы пытались как-то иначе к этому подойти, иначе осмыслить. Ну, наивно, конечно. Пытались что-то придумать: от формирования настоящей патриотической ячейки до выпуска текстов, объясняющих, почему в стране так. Но ни до чего конкретного не дошло. В общем, это было что-то вроде марксистского кружка. Мы собирались поговорить и разобраться в происходящих событиях.
На втором курсе Казакевич увидел объявление про Беларускі калегіюм в Нашай ніве. «А давай туда пойдём?» И мы пошли. Университет не давал нам того, что мы хотели, а Беларускі калегіюм казался чем-то совершенно новым. Они брали с третьего курса, поэтому нас, второкурсников, записали не студэнтамі, а слухачамі. И мы в него попали. Это была совершенно другая образовательная среда. Попали на общеколегиумовские курсы, которые читал Сяргей Санька, о беларусской традиции. То, о чём он рассказывал, можно прочитать в первых часопісах Крыўя. Как это выглядело… Приходит человек и начинает изъясняться в таких терминах: «Культура — это тезаурус фреймов, взятый в его синхроническом аспекте». И так на полтора часа, через апелляцию к «Мифологии» Барта, структуре мифов хеттов и древних беларусских сказок. И ты ни хрена не понимаешь вообще. А Санька нисколько не заботится о том, чтобы разжёвывать тебе всё это на понятном для детей языке. Всё, что он мог сделать для тебя хорошего — это дать дискету с литературой или отправить в библиотеку. И ты вынужден был ходить и читать этого Барта, брать журнал Фрагмэнты, разбираться, осваивать и что-то понимать.
Калегіюм — совсем другая среда. Совершенно другой мир, другой язык изложения, другие подходы. Что нам не нравилось в университете? Несовременность, долдонскость. А в Калегіюме была опора на современную философию, было собственное мышление, яркие люди, дискуссионная среда. Вот там было гуманитарное образование! И из Калегіюма можно было взять в десятки раз больше, чем я взял из-за собственной лени и разгильдяйства.
Мы с Казакевичем сначала были на журналистике, но в итоге мигрировали скорее на философию и литературу. Там можно было бадзяцца по всему пространству Калегіюма, и мы ходили к Захару Шыбеке, Бобкову, Акудовичу. Вот эти замечательные люди — Бобков, Акудович — сильно повлияли на моё мышление, на самостоятельность разбирательства, на попытки создания текстов. Я тогда прохалявил, а вот Казакевич написал там свой хороший первый текст.
Бобков и Акудович были ориентирами. Они несли живую мысль и темы, которые были нам интересны. Мы обсуждали сущность философии и политики, идею Беларуси. Причём на серьёзном уровне, разбирая тексты Жижека, на которых тогда висел Бобков. Саид и постколониализм — их нам тоже толкал Бобков, он через них понимал Беларусь. То есть не исходя из того, что написано в Конституции и в законах РБ, а из современных философских конструкций. Это было интересно, это было про Беларусь. Нас тянуло в Калегіюм именно это. Потому что знание, которое давалось в БГУ, было абсолютно оторвано от страны. А в Калегіюме мысль была к стране привязана.
В Беларуси всё было неправильно, мы хотели привести это в порядок. Но тогда надо разбираться, что не так, и как это приводить в порядок. И была очевидна нехватка знания о Беларуси. На политологии его не давали. Она была абстрактно-схоластическим предметом. А нужно было исследовать саму Беларусь. Нужно было эмпирическое знание про страну. И мы его искали. С тем чтобы потом что-то в этой стране менять. Беларускі патрыятычны звяз – это вроде бы про то, как менять, такая мечтающая о деятельности структура, а вот Беларускі калегіюм – это среда, где такое знание можно было получать.
А ещё мы таскались на всякие митинги и входили в разные патриотические структуры. Например, Белый легион. Праворадикальная организация, куда мы ходили на тренировки. И пытались внести в неё больше духа, меньше дури, больше концептуальности. Пытались развивать идеи, писали концепции, осознавая себя политологами. А потом — Правозащитный центр «Весна». Там мы были юристами, помогали людям с жалобами, наладили систему сбора первичной информации о задержаниях, поставили системную работу по мониторингу. А позже были вартаўнікамі на офисе. Это давало пространство, место, где можно было проводить собрания всяких патриотичных союзов. И потом Казакевич рассказывал, что «Весна», Бобков и семинар Мацкевича повлияли на то, что сошлась группа, основавшая журнал «Палітычная сфера».
На проектной сессии Летучего университета
Семинар Мацкевича
Мы были ещё в универе на третьем курсе. Перед парламентскими выборами 2000 года в IBB проводился недельный семинар по подготовке групп в штабы кандидатов. Бугрова, Наумова, Добровольский, Альфер проводили с нами занятия по электоральной кампании. Это было близко к реальной практике, которой не было на факультете. Мы разбирали законодательные аспекты, имидж кандидата и так далее. А потом должны были пойти поработать в штабы. Мы тогда не признавали идею бойкота, считали, что в выборах нужно участвовать, и пошли работать на Ольгу Абрамову. Идеологически она нам была совершенно не близка, по этому поводу в штабе происходили тёрки и напряжения: мы такие правые-правые, Белый легион, а они яблочники и либералы-либералы. Шли всякие споры. Но Абрамова была куда более оппозиционной, чем явный кандидат от власти. И это нас как-то примиряло с работой на неё. Работа была: принеси-подай-не мешай. Клеили плакаты, собирали подписи, агитировали на местах. Мы хорошо отработали свои участки и пытались делать больше. Нам обещали много возможностей, но кинули, это ещё раз нас убедило, что не чего связываться со всякими либералами.
А в семинаре по подготовке был Виталий Рымашевский. Он состоял в Молодёжном христианско-социальном союзе и был очень критично настроен к тогдашней беларусской оппозиции. И вот Рымашевский познакомил меня сначала с текстами Мацкевича, а потом и с самим Мацкевичем.
Началось с обсуждения беларусской политики, что нужно и не нужно делать. Мы тогда были рядовыми участниками митингов и не понимали, как устроена внутренняя структура политической жизни. Но активно туда влезали. Я вот до КХП-БНФ пытался донести, что Позняк пишет отличные тексты по анализу ситуации, но то, что он предлагает делать — безумие полное, потому что там тридцать три шага пропущено до того, что он рекомендует делать, и нужно это восполнять.
И вот Рымашевский дал мне тексты Мацкевича. А мы тогда понимали: всё, что происходит в политике, оно дурное, без мозгов. И мы наивно думали, что нужно создать такой аналитический центр управления оппозицией, который бы поставлял оценки ситуации, разрабатывал бы технологические планы, чтобы наконец-то вернуть демократию. Но представления о том, что такое аналитика и как она должна делаться, ещё не было. Мы понимали, что неправильно, а как правильно, не знали. И вот мы почитали Мацкевича. Это была аналитика! Тексты про Беларусь 94-96 гг. абсолютно точно описывали целостность ситуации, которая разворачивалась в 2000 году. Чувак писал тексты, которые предсказывали. Они были классные и совершенно другие. Мы тогда обсудили, что это примерно то, что мы должны делать, как мы должны писать.
И Рымашевский притащил нас к нему познакомить. Мацкевич сидел в маленькой комнатке в отделе методологии образования на улице Короля в РИПО. Мы притащились как раз с этой задачей: нужно писать аналитику, осмыслять политику. Собрался круг людей, человек десять, в том числе Рымашевский, и начались семинары. Очень странные семинары, в которых Мацкевич нас всех страшно напрягал. Он писал тогда книжку «Вызывающее молчание» и был вообще в пограничном состоянии, как сам потом рассказывал. Он строил семинар про Беларусь. Чтобы что-то менять в Беларуси, нам нужна концепция Беларуси, нужно думать Беларусь. Беларусь нужно покрыть категориальной сеткой и заполнить недостающие клеточки. И вот у него есть программа Культурной политики, концепция Беларуси, в которой он вот эту клеточку заполнил, вот эту, а эти пустые и их нужно заполнить, чтобы понимать, что делать дальше.
Мы на этом семинаре с Мацкевичем постоянно спорили. Он всё время говорил что-то, что нам не нравилось, Казакевич вступал с ним в дискуссию. Я пытался понять и разобраться и очень много понимал на столкновениях Казакевича с В.В., пытаясь как-то вывести из этого среднее. Но был постоянный срач, каждый семинар, и мы каждый семинар выходили и говорили «Блин, скотина какая!». Стоит ли к нему дальше ходить? – спрашивали мы себя. И решали, что стоит. Стоит, чтобы его забороть. Но ходили мы всё-таки не воевать, а учиться. То есть он нас не учил тому, что нам нужно. Но это было что-то в том направлении. И дядька был жёсткий, но по-своему очень правильный. Так что из всей этой борьбы мы выносили очень продуктивные вещи. Напряжённая среда — это был настоящий семинар, живой. Но людей из него постепенно вымыло. Рымашевский рассорился с Мацкевичем на том, что надо же что-то делать, а вы тут всё думаете. И пошёл делать. А мы остались думать.
В конце 2000 г. я попал в формирующийся Зубр, молодёжное движение. А в семинарах, обсуждая политическую ситуацию, мы говорили, что выборы 2001 уже проиграны. «Что нужно делать? – говорил Мацкевич. – Нужно готовиться к следующим выборам». Но каково тогда осмысленное поведение на выборах 2001? Можно пойти туда с исследовательскими задачами. И Мацкевич объяснял про исследование действием. Мы составили тогда шахматку — табличку, которую нужно было заполнять, — про функционирование выборов. И каждый с этой шахматкой куда-то пошёл. Я пошёл в Зубр. И ввалился с головой в революцию, которую там готовили. И напрочь, — напрочь! — забыл про исследовательские установки. Когда мы вышли из ситуации выборов, Казакевич, конечно, принёс заполненную шахматку. И тут я понял, что просто забыл про это дело. Не помнил ни разу, никакой рефлексивности не сохранял. Для меня это был шок. «Твою мать! – думал я. – Ну нельзя же так!» Но в Зубре я бадзяўся ещё до года 2003-го.
В конце концов семинар разделился на две части: 1) про Беларусь, серьёзная часть, и 2) детско-воспитательная, где Мацкевич рассказывал про педагогику идеала, самоопределение, взрослость. Но второй семинар загнулся, а из первого выжили я, Казакевич, Мацкевич и время от времени появлялись другие люди.
Учиться у Мацкевича можно, только вовлекаясь в практику. И он нас в неё втягивал. Я тогда не очень понимал этот подход. Но в результате семинаров понял: он — человек, у которого я учусь. Это задавалось в том числе рассказами самого Мацкевича про педагогику идеала, взросление, самоопределение, его собственных учителей. Но учился не методологии. Мы обсуждали концепцию Беларуси, политику. Но методологии не было. Мацкевич к чему-то апеллировал, но скорее предостерегал от чтения Щедровицкого. «Это очень сложно, – говорил он мне тогда. – С этого бы я не начинал». Поэтому схемы и прочее, вообще, вхождение в методологию — это было только в 2005 году, когда я уже вернулся. Те семинары закончились году в 2001-2002 и до 2005-го я не имел с ним почти никаких контактов. А в 2005 — это была Киевская игра, я ездил в качестве игротехника — я уже сознательно возвращался доучиваться, потому что на первых семинарах не доучился.
Межмацкевичье
В 2003-м в государстве происходил какой-то националистический поворот. Создавалось ощущение, что если Лукашенко поменяет герб и флаг, вернёт беларусский контекст в государственную политику, то в принципе с остальной фигней (понимая, что ничего сделать нельзя) можно и смириться. Это, конечно, хреново, система дебильная. Но если она возвращается на националистические рельсы и сохраняет беларусскую культуру, удерживает независимость — её можно стерпеть.
Ну и нужно перестать заниматься революционной вечной борьбой, а нужно идти заниматься осмысленной деятельностью на благо страны. В бизнес там, я не знаю…
А мы же ещё и аспиранты. Нас на кафедре начинают вовлекать в преподавание. И дают читать курс государственной идеологии. После идеологического совещания у Лукашенко в 2003 году «Государственную идеологию» спустили на кафедру политологии как общеуниверситетский курс. И была к нему методичка, совершенно пустая, с бессодержательными темами. «Национальные интересы», «трансформация Беларуси», «система государственного устройства». Но что конкретно в каждой теме надо читать — не написано. И учебников никаких не было. Вкладывать в эту методичку можно было что угодно. Карт-бланш. Мы с Казакевичем сидели обсуждали: «Мы же не можем рассказывать всякую ерунду про славного президента и Великую отечественную войну? Тема «Идеология» – что мы должны рассказывать? Про идеологию!» И мы рассказывали про идеологию по Карлу Маннгейму с привлечением Хайдеггера и Бурдьё. В теме «Национальные интересы» рассказывали про национализм и консерватизм. В теме «Политическая система» – про конституционный кризис 1996 года, переворот, авторитаризацию. То есть это был абсолютно националистический курс государственной идеологии. Настоящей идеологии беларусского государства.
Казакевич читал это на биологическом факультете, я вёл на том же факультете семинары, а ещё на факультете нетрадиционной медицины и на журналистике. С Казакевичем у меня было полное взаимопонимание. С другими лекторами — никто инструкций не давал, и я на семинарах делал, что хотел. Кончилось это тем, что с Казакевичем всё прошло хорошо, через год его снова пригласили читать лекции и вести семинары на биологическом факультете. На нетрадиционной медицине тоже прошло нормально, принял я свои зачёты. А на журналистике на меня в середине курса написали маляву. О том, что я идеологически неблагонадёжен. Меня вызвал завкафедрой, сказал «Бумагу, которую на тебя написали, я тебе не покажу. Сделать ничего не могу. С преподавания курса тебя придётся снять, чтобы страсти утихомирить. Но выгонять из аспирантуры мы не будем. Так что ты защищайся, а потом твори, что хочешь». То есть он меня в некотором смысле прикрыл.
К тому времени уже несколько лет существовала Палітычная сфера. И мы с Казакевичем были в ней главными людьми. Это была установка Казакевича: нам нужен журнал беларусских политологических исследований. Причём нацеленный на получение эмпирических данных, на понимание самой Беларуси. То, что давалось на кафедре политологии, Беларуси никак не касалось. Политологическая теория была схоластикой. Основная идея была такая, что нам нужно создавать политологию как науку в Беларуси, ведь её как таковой не было. Не было супольнасці, не было инструментов коммуникации, не было инструментов трансляции и воспроизводства кадров, не было эмпирических исследований. Всё это нужно было запускать. И журнал должен был стать местом такой коммуникации. А для создания сообщества должен был быть семинар, который мы запускали по образцу того, что было у Мацкевича. Позже продолжением этой работы стал Конгресс исследователей Беларуси. А тогда мы пытались сами строить исследования. То есть это не была исследовательская программа, до этого там далеко, но мы пытались смотреть в реальность и описывать её как есть.
Так что мои тогдашние «кантора-крама-канапа» это аспирантура, Палітычная сфера. Ещё я преподавал Основы права в школе. Но нужно было ещё деньги какие-то зарабатывать. Аспирантура не давала нормального бабла. А надо было снимать квартиру. Я пошёл разносить своё CV по разным университетам, меня нигде не взяли. Говорили: «Вот защититесь, будет у вас кандидатская степень — приходите». Чем заниматься? – думал я. – Пойду-ка я куда-нибудь криейтором. По Пелевину, так: раз творцы не нужны, буду криейтором. И искал работу в маркетинговых исследованиях, в этой сфере. Так попал на Юрспекр и стал работать в отделе по борьбе с конкурентами. У меня там был классный начальник. Он тоже многому меня научил в практике работы с анализом в бизнесе. Бизнес-системы, стратегии конкурентов и так далее. И мы боролись с конкурентами. Достаточно эффективно.
Находясь внутри деятельности, я понимал что аналитика, которая пишется, имеет действенный характер. Я, выдавая эту аналитику, должен менять поведение своей фирмы, её персонала, её руководства. И начальник меня тогда учил. «Ты, — говорил, — неправильно пишешь». Он меня постоянно корректировал. За умность слов, за длинность текстов меня там постоянно дрючили. За недейственность текста — ну, что его выбросят в мусорку, а его должны прочитать и принять какие-то решения по этому поводу.
А, кроме аспирантуры, работы и Палітычнай сферы ещё я тогда бадзяўся на всякие семинары, к Абушенко и Бобкову в институт философии, например. Мы подумывали про восстановление семинара с Мацкевичем, но так и не восстановили.
Палітычная сфера — это место, в котором были цели. В аспирантуре я не учился нормально, скорее, дурака валял. А вот работа в бизнесе стала приводить меня в ужас. То есть вначале очень интересно. Ты входишь в эту среду, работаешь, разбираешься, достигаешь каких-то успехов. А потом экстраполируешь это дальше и можешь рассчитать свою жизнь на годы вперёд. Ну хорошо, сейчас ты стал бизнес-аналитиком, и в этой фирме ты, допустим, лучший. Дальше, возможно, тебе дадут отдел, на тебя будут работать люди, ты будешь делать более крутые исследования. И может быть, когда ты будешь очень крутой и твой отдел будет сильно влиять на показатели фирмы, её прибыли, тебе дадут какую-нибудь долю в капитале и участии в развитии фирмы. И вот так вся жизнь… И что? Я вот этим буду заниматься всю жизнь? Ну это же как-то… мелко, что ли!
И когда Мацкевич приглашает нас с Казакевичем и Юру Чаусова игротехниками на Киевскую игру, Чаусов отказывается сразу, Казакевич ещё какое-то время ходит на игротехнические семинары, но потом тоже отказывается («Это бессмысленно, то, что вы затеяли», – говорил он.), а я туда поехал. И уже после игры вернулся к установочным рамкам изменения Беларуси. И с тех пор в ученичестве у Мацкевича.
В какое-то время я сформировал для себя теорию человека. Человек не хороший и не плохой, говорил я сам себе и друзьям. Он не белый и не чёрный, он серый, неопределённый. С такой установкой к нему и нужно подходить, без предоценок. И уже дальше, во взаимодействии, в отношениях можно понять, добрый он или злой, плохой или хороший, и соответствующим образом относиться. После того как он что-то сделал, это становится фактом, и ты можешь быть в чем-то уверен. Так что судить можно только о тех людях, с которыми есть личный контакт. Все остальные люди не хорошие и не плохие. Масса людей — она серая.
Но Мацкевич очень сильно повлиял на понимание людей. Вот идут семинары. Крайне жёсткие ситуации коммуникативных столкновений, напряжений. И встречаются идиоты, которые встают и начинают нести пугру, совершенно не связанную с рамками, темой. Просто бредятина валит из головы. И Мацкевич — всегда! — слушает этого человека с напряжённым вниманием. И вытаскивает из этого бреда какие-то вещи, связанные с развитием содержания, что-то, что можно положить на доску, или зацепиться за них и сделать ход в развитии мысли. Я всегда удивлялся: «Мацкевич! Как ты можешь это делать?» Он отвечал: «Понимаешь, у меня есть две установки. Первая — это христианское отношение к человеку, любовь к нему. Людей нужно любить. Человек — самое ценное из того, что нам дано в этом мире. Даже Бог дан нам через отношения с людьми. Если я делаю добро человеку, этим я делаю добро Богу. Это одна установка. А вторая в том, что даже самый распоследний идиот один раз за свою жизнь может помыслить, сделать ценный вклад в развитие содержания. А ты можешь это упустить!». Вот поэтому нужно внимательно слушать людей. А до того я только удивлялся, как у него так настроен слух, что он выцепливает эти зёрна смыслов в потоке бессмысленного говорения. Встаёт какой-нибудь дурак, я знаю, что он дурак и ничего хорошего сказать не может, и я не могу слышать то, что он говорит, иначе как глупости. Человек говорит — а у меня бананы в ушах и я всё пропускаю мимо. А ведь это может быть тот самый единственный момент, тот раз в жизни, когда он мыслит! А я не в процессе.
На проектной сессии Летучего университета
Сегодня
Официально я уже не в ученичестве. Наше расставание произошло на игре, которую я вёл. С тех пор я в самостоятельном плавании, но на недалёкой орбите. Сейчас это, скорее, товарищеские отношения со-работничества в Культурной политике, чем отношения ученик-учитель.
После Киевской игры сначала моими целями становятся цели Стратегии 2006 (она появилась на игре) и происходит принятие целей Культурной политики. И начинается разбирательство с этой программой, знакомство с текстами.
Сейчас мы работаем над тем, чтобы вывести ЦЕТ как исследовательско-аналитическую структуру на передовые позиции среди аналитических центров в Беларуси. Это налаживание постоянного производства аналитики, исследований под обеспечение целей движения в рамках Культурной политики. И гражданское общество — это то, что является фокусом приложения интересов. Плюс это участие в других линиях развития культурно-политической схемы: от газеты, в смысле медиа-практики, до дел университета.
Горизонты личного развития — я должен выходить на передовые аналитические позиции, моё слово должно быть значимо. При этом у меня никогда не было сверхценности собственного мнения. Ещё в школе я понял, что, по сути, во мне нет ничего такого, чего нет во внешнем мире. Все мои знания я почерпнул из книжек, у мамы, Бориса, Мацкевича. Потом мне объяснили, что это процесс социализации. Всё, всё – всё! – во мне есть – вещи приобретённые. Я — сборная солянка, состоящая из того, что уже было сказано и написано. Я не являюсь чем-то уникальным. Некоторое время я думал, что раз так, я ничего нового не могу производить, писать. Я — квалифицированный читатель, думал я. Все будут писать, а я — читать. Но жизнь меня вынудила писать. В Калегіюме, в Юрспектре, у Мацкевича. В.В. просто ставил задачи: пишите аналитику. «Не умеем». «Пишите! Кто за вас будет это делать? Никто не умеет! Идите и пишите!» – говорил он. И ты шёл и писал, потом тебя правили старшие товарищи. Или писали вместе, с Кацуком, с Водолажской. Мацкевич задавал вдумчивые рефлексивные вопросы. И так дело шло.
Сказать что-то вовне ты можешь, только если ты причастен к процессу мышления. Только в мышлении появляется новое. А мышление коллективно. То есть новое появляется не из меня. Личное мнение — это дерьмо. В 90% случаев люди просто механически воспроизводят что-то из культуры. Но в процессе мышления новое может возникнуть. Но это не ты говоришь, это мышление говорит через тебя. А тексты и публичные высказывания берутся из обращенности в практику. Ты хочешь что-то сделать, что-то в этом мире поменять. Мышление — это только одна рамочка, но вынести его результаты можно только туда, где это употребляется, где это для чего-то нужно. То есть ты пытаешься что-то этим текстом, устным, письменным, сделать. Ты ретранслятор из мышления в практику. Схоластическое мышление, без практики, мне, как ковыряние в носу, не очень интересно. Конечно, завораживает движение мысли в идеальном плане. Но без практики говорить незачем. Поэтому нужен Университет как место для мышления, а движение Культурной политики — это практика. И ЦЕТ выстраивает связь между мышлением и практикой в виде аналитики.
И конечно, мне нужны люди, команда. Я постоянно их ищу. На семинарах, которые мы организуем, на курсе, который читаю в Летучем университете. У курса, кроме того, есть ещё одна задача — он методологический, он распространяет язык. Мы прирастаем в том числе языком. То есть это другой способ видения мира, его интерпретации, который, будучи посаженным на людей, позволяет им иначе вычленять нечто в той реальности, с которой они взаимодействуют. Они начинают иначе видеть, как устроена политика, общественная жизнь в стране. И в этом они могут самоопределяться иначе. В этом смысле они и могут выбирать нас. Или хотя бы идентифицировать нас как нечто другое, а не паковать в привычные формы. Распространение языка — это раз. И да, вторая цель курса — это притягивание людей в команду.
Другие истории проекта:
Як я стаў інтэлектуалам. Міхал Анемпадыстаў
Як я стаў інтэлектуалам: Павел Баркоўскі
Як я стаў інтэлектуалам: Ігар Бабкоў