Мы публикуем полную расшифровку лекции доктора исторических наук, завотделом Западноевропейского Средневековья и раннего Нового времени Института всеобщей истории РАН, директора Российско-французского УНЦ исторической антропологии им. М. Блока РГГУ, члена-корреспондента РАН, ответственного редактора ежегодника “Средние века” Павла Юрьевича Уварова, прочитанной 12 февраля 2009 года в клубе — литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции Полит.ру».
Я подозреваю, что большинство собравшихся являются если не интеллигентами, то интеллектуалами. А значит, некоторый элемент актуальности все же присутствует в нашей встрече. Если попытаться определить, что такое интеллектуал европейского типа, то может получиться: « человек, не только занятый преимущественно умственным трудом, но и обязанный своим особым социальным статусом именно этому занятию». Общество официально выдает ему свидетельство в его способностях и праве на интеллектуальный труд, который затем происходит в условиях относительной свободы. Сочетание этих признаков определяет европейскую специфику данного типа деятельности. Причем инстанцией, выдающей подобное свидетельство (степень, диплом), является сообщество равных – корпорация равных (корпорация ученых), действующее в автономном режиме, хотя, конечно, с ведома и одобрения государственных структур.
Такая система сложилась в средние века, когда возникла университетская система, изменчивая, но вместе с тем удивительно постоянная. Назовем некоторые из констант университетской истории. Во-первых, университетывсегда жалуются на то, что их становится слишком много. Во-вторых, университеты всегда пользуются определенным престижем, хотя и непонятно, на чем основанным. Доказательством этого может служить хотя бы то, что все заведения в постсоветской России называли себя университетами. Этот престиж, ореол науки распространяется на руководителей университетов. Даже сейчас ректор МГУ, вне зависимости от своих реальных политических позиций, фигура достаточно влиятельная, -что уже говорить об академике Петровском, человеке беспартийном, но на короткой ноге бывший с четырьмя генсеками. В-третьих, университеты всегданедовольны своим нынешним состоянием и апеллируют к своей былой славе. Сегодня профессора чаще всего говорят, что советские университеты в целом были гораздо сильнее нынешних. А если в советские времена профессора желали сделать наивысший комплимент кому-нибудь из своих учителей, то они говорили: «А что вы хотите? Он ведь еще в императорском университете учился. Старая школа! Не нынешним чета!» И это несмотря на все горделивые графики, иллюстрировавшие количественные и качественные успехи советского высшего образования по сравнению с 1913 г.
Но если бы послушать университетских деятелей того самого, 1913 г., то они были бы крайне недовольны своим состоянием. Одни видели идеал в либеральном университетском уставе Александра II, другие – в атмосфере университетов тридцатых – начала сороковых годов, времен министерства графа Уварова, третьи апеллировали бы к реформам Александра I , но, скорее всего, сказали бы: «Ну разве у нас, в России, университеты? Так, пародия. Вот в Европе – там университеты настоящие, старые». И, действительно, в начале XIX века была реформирована система университетов, классический гумбольдтовский идеал «университета науки» переформулировал древнюю «университетскую идею». « Университеты ничем не обязаны правительству, наоборот, правительство всем обязано университетам», – это программное заявление Вильгельма фон Гумбольдта общеизвестно.
Реформа Гумбольдта во многом была порождена недовольством актуальным состоянием дел в старых немецких университетах, к концу XVIII в. погрязших в своем корпоративизме. Но острие его атаки было направлено против утилитаристского подхода к образованию, столь характерного для эпохи Просвещения, и полностью возобладавшего в революционной Франции, где при Наполеоне была создана вполне утилитарная система образования. Поэтому справедливо говорить, что реформаторы времен романтизма черпали свои идеалы в давней истории университетов. Во всяком случае, их противники бросали им именно такие обвинения. О дерптском профессоре Георге Пароте, стороннике университетской автономии, повлиявшем на формулировки университетского устава Александра I, говорили, что он хочет возродить немецкий готический университет XV в., повлиявший на российский университетский устав 1804 г. Ровно в этом же упрекали графа Уварова, когда он пытался преобразовать Петербургский Педагогический институт в университет, наделив его значительной автономией. Этими же словами характеризовали деятельность Джона Ньюмена, создателя прославленного католического Дублинского университета. Позже история рассудила спор «утилитаристов» и «романтиков- автономистов». Говорили, что немецкий учитель выиграл битву при Садовой. Но и о сражении при Седане, которое оказалась роковым для Франции, можно сказать то же самое: в 1870 г немецкий классический университет выиграл битву у университета «наполеновского», и французы кинулись наверстывать упущенное.
Если же мы двинемся в глубь веков, то мы всегда будем встречать там университетских деятелей, недовольных настоящим положением дел и стремящихся вернуть университетам былую славу. Поэтому мы смело можем устремиться сразу в XIII век, когда университеты дали европейской культуре срезу несколько неоспоримых гениев, таких, как Фома Аквинский, Бонавентура, Роджер Бэкон, Альберт Великий, Дунс Скотт. Но и там мы услышим те же самые сетования. Вот что писал в 1217-м году канцлер Парижского университета Филипп Гревский: «Ранее, когда каждый магистр преподавал сам по себе, и само слово «университет» не было известным, ученые имели немалое рвение. Но сегодня, когда вы объединились, чтобы образовать университеты, обучение сведено к малому, время, отведенное на занятия, растрачивается на собрания и обсуждения. Пока на этих ассамблеях старшие магистры обсуждают статуты и выносят постановления, молодые думают лишь об организации всяческих безобразий и заговоров и о подготовке к ночным вылазкам».
Итак, даже для людей, стоявших у самых истоков университетского движения, идеалом был прошлый, XII-й век.
Ну что же, недаром Чарльз Гомер Хаскинс, человек, который привил США любовь к европейскому Средневековью, в свое время придумал термин «Возрождение XII в.». И вот что интересно – если мы попробуем двинуться еще дальше, мы уже не встретим привычных жалоб на упадок образованности. Наоборот, монах начала XII в. Гвиберт Ножанский писал, что в период его молодости (т.е. в середине XI в.) грамотных людей было очень мало, а сейчас любой бродячий клирик гораздо образованней, чем прославленный ученый того времени. Для средневекового человека, уверенного в том, что мир катится к своему закату и все хорошее осталось в прошлом, это исключительно редкое признание. Конечно, не стоит переоценивать оптимизм современников Гвиберта Ножанского, они также часто сетовали на упадок наук, но утраченный идеал видели в давно ушедших эпохах – в Древнем Риме, в Афинах, в Египте, а не в своем собственном недавнем прошлом. Значит, действительно что-то важное произошло на рубеже XI-XII в, и мы, путешествуя по шкале времени долгой университетской истории, доехали до конечной остановки..
К началу XVI -го века на Латинском Западе было свыше 80-ти университетов. В подавляющем большинстве случаев речь идет об университетах основанных, то есть имевших точно датированную хартию, выданную Римским Папой, императором или королем. Поэтому в нашем языке и утвердилось выражение: «Такой-то университет основан в таком-то году». Некоторые университеты возникали в результате «сецессии» – переселения магистров и студентов из одного города в другой в случае какого-нибудь конфликта на старом месте. Так, удалившиеся из Оксфорда магистры основали Кембриджский университет; студенты, не договорившиеся с муниципальными властями Болоньи, переселялись в Виченцу, Ареццо, Падую; после кровавой стычки с парижанами, местные студенты и магистры переселились в Анжер и Тулузу. Здесь, хотя и с некоторыми оговорками, также можно назвать начальную дату.
Но никто не основывал университеты Болоньи, Монпелье, Парижа и Оксфорда, они возникли сами по себе, спонтанно. Всего четыре университета, но именно от них произошли все остальные.
Сейчас мало кто верит, что обезьяна обязательно превратится в человека, если ее хорошо кормить или правильно воспитывать. Это чудо произошло, судя по всему, в каком-то одном месте, в силу удивительной комбинации разных факторов, а уж потом вид Homo erectus расселился по всему свету. Примерно также обстоит дело и с рождением капитализма – он возник в силу совпадения ряда исключительных обстоятельств в одном месте – на западной оконечности Евразии, а затем мало-помалу подчинил себе весь мир.
С университетами произошло то же самое – спонтанно возникнув в одном месте, они затем распространились по планете. Но в отношении четырех старейших университетов можно прочесть самые разные утверждения. В одних справочниках и Интернет-ресурсах вы можете прочитать, что Болонский университет основан Фридрихом Барбароссой в 1158 г., в других – что этот университет был основан в 1088 г. (Именно эта дата с большой помпой отмечалась в 1988 г.). Про Парижский университет говорят, что он был основан в 1200 г. королем Филиппом-Августом, но тут же сообщается, что Оксфордский университет был основан в 1167 г, вследствие изгнания английских студентов из Парижского университета. Датами основания университета в Монпелье считают и 1137, и 1188, и 1220, и даже 1299 годы.
Что же, университетский патриотизм неизбежно толкает к удревнению своей истории. Санкт-Петербургский университет предпочитает считать себя основанным вовсе не в 1828 г., а в 1725, претендуя на статус старейшего в России. Университетские средневековые магистры этому бы ничуть не удивились – ведь они любили говорить, что Парижский университет основал Карл Великий, а Оксфордский – Альфред Великий.
Но если говорить серьезно, то все эти забавные разночтения происходят из-за отсутствия критериев определения университета. Дело в том, что на месте этих спонтанно возникших университетов на протяжении десятков, а то и сотен лет существовали школы. Так, в Болонье со второй половины XI века в школах преподавали свободные искусства, в особенности – логику и риторику, понимаемую как искусство судебного красноречия. Вскоре некоторые школы начали специализироваться на преподавании права: школа полулегендарного магистра Пепо и его преемника Ирнерия (Гварнери). Последний был советником маркграфини Матильды Тосканской, подарившей болонским магистрам старую рукопись «Дигест» Юстиниана. Согласование между собой разных частей этого римского правового источника, а, главное – их комментирование (составление глосс), разрешение внутренних противоречий при помощи формальной логики Аристотеля и стало главным предметом деятельности болонских юристов – преподавателей права и советников правителей. Ученики Ирнерия, так называемые «четыре доктора» завершили складывание системы преподавания права к середине XII в. Болонья стала прославленным центром науки и образования – Studia, но говорить об университете еще было рано.
Болонские юристы оказали немало услуг императору Фридриху Барбароссе, в 1158 г опубликовавшему хартию, в которой говорилось, что он берет под свою защиту людей, покинувших свои родные места, и претерпевающих лишения, чтобы изучать право. Но ни об университете, ни даже о Болонье в этой грамоте не говорится ни слова – и только при очень большом желании можно посчитать этот документ «основанием университета».
Интереснее в этом документе указания на то, что этих полезных людей где-то могут притеснять. В ходу был так называемый обычай «репрессалий». Если, скажем, уроженец Кельна что-нибудь украл или уехал из Болоньи, не расплатившись, то болонцы могли наказать любого другого попавшего к ним в руки жителя Кельна или близлежащих земель. Чужестранцы, прибывавшие за знаниями в Болонью или иной город, оказывались в чужой среде, вне защиты местных правовых норм, и надеяться приходилось лишь на своих земляков. Земляки приносили друг другу взаимную клятву верности и образовывали то, что вскоре получит название «universitas», объединения равных людей на основе взаимной присяги (сonjuratio). К тому времени всякая городская коммуна, всякая гильдия, основанная не на вассальных связях, а на присяге, которую приносят по отношению друг к другу, обозначалась этим термином – «universitas». В XIII в. благодаря усилиям юристов это слово обретет еще и значение, близкое к современному понятию «юридического лица». Но с течение времени из языка ушли все иные значения, кроме указания на объединение, созданное с целью обучения. В Болонье к началу XIII в. было два «университета» – две федерации землячеств – Цитрамонтанская , состоявшая из 22 «наций», куда входили все итальянцы (жившие по эту сторону гор), и Ультрамонтанская, объединявшая 24 «нации» всех прочих европейцев, «выходцев из-за Альпийских гор». Примечательно, что преподаватели в «университеты» не входили. Профессора с середины XII в. приносили присягу городской коммуне, получали от нее жалование и считались муниципальными служащими. Поэтому одной из функций «университета» студентов было стремление контролировать преподавателей – обеспечить умеренную плату за обучение и качество лекций. Именно студенческие землячества в случае конфликта с городской общиной объявляли «сецессию» – переселялись в другой город, подбивая некоторых преподавателей последовать за ними. Такая «болонская» форма была весьма специфичной и объяснялась тем, что студенты-правоведы были людьми достаточно взрослыми и состоятельными. Только к середине XIII в. наряду с двумя правоведческими «университетами» здесь возникает третий – университет свободных искусств и медицины. Статус болонских школ как университета или «университетов» был официально признан в 1217 г Папой Гоннорием IV. В 1252 г был составлен устав, несколько унифицировавший порядок преподавания. В 1291 г Папа Николай IV даровал болонскому университету «право преподавать повсюду», т.е. признал общеевропейское значение присуждаемых в Болонье степеней. Таков был длинный путь превращения разрозненных школ болонских юристов в полновесный университет, и назвать точную дату «основания» университета просто невозможно. Но надо отметить, что болонский вариант «университета студентов» остался в основном итальянской спецификой. В большинстве стран Европы возобладала иная модель – «университета магистров и студентов», – впервые утвердившаяся в Париже. На ней мы остановимся подробнее.
Париж в начале XII века помещался на небольшом острове Ситэ. Но уже к этому времени он становится одним из важных центров образования. Многие знают историю Абеляра, который обучался логике в соборной школе Парижа, конфликтовал с учителями, уезжал из города, затем возвращался и открывал свои собственные школы. Его учитель, ставший его главным противником – Гильом из Шампо, – переехал на пустующий в ту пору Левый берег и основал там обитель уставных каноников Сен-Виктор, где попытались сочетать преподавание и занятие науками с монашеским образом жизни.
В ту пору чтобы открыть свою школу, надо было получить разрешение («лиценцию») от местной церковной власти, в данном случае – от епископа, точнее, от его должностного лица – канцлера. Но на Левом берегу Парижа, на холме, располагалось древнее аббатство Святой Женевьевы, считавшейся покровительницей Парижа. Слава аббатства была настолько велика, что Римский Папа, посетивший Париж в 1107 г., в знак уважения к святой Женевьеве и в благодарность за прекрасный прием даровал этой обители полную независимость от епископа Парижского. Это означало, что аббат считался своего рода «маленьким епископом» на территории, подвластной аббатству, и, следовательно, мог и выдавать право преподавания на своих землях. Этим и воспользовался Абеляр, конфликтовавший с парижскими церковными властями, и многие другие преподаватели. Впрочем, аббат Святой Женевьевы не только выдавал лиценции другим, но и сам организовал неплохую школу в стенах монастыря. Поэтому если еще в начале столетия Левый берег был в основном покрыт садами и виноградниками, то к середине века жизнь здесь все более напоминала городскую, во многом благодаря многочисленным школам, где преподавали «свободные искусства», важнейшим из которых считали логику. В Ситэ, близ епископского дворца, располагались школы теологов, а соединявший остров с Левым берегом Малый мост был застроен домами, где помещались медицинские школы.
Во второй половине XII в. на Левом берегу одновременно действовали десятки школ, собиравшие свыше тысячи учеников – цифра по тем временам огромная. Школы становятся здесь, говоря современным языком, «градообразующим предприятием» – масса людей живет за счет обслуживания этой категории потребителей, которые нуждаются в жилье и школьных помещениях, в еде и вине, в пергаменте, книгах, одежде, свечах и лампадном масле и т.д. К этому времени складываются основные черты, которые будут характерны для нарождавшейся университетской культуры.
Складывается устойчивая система иерархии искусств и наук: «семь свободных искусств»: тривиум (грамматика, логика, риторика) и квадривиум (арифметика, геометрия, астрономия, музыка), а также высшие науки – теология, право (гражданское и каноническое), медицина. Складывается основной метод познания и преподавания – схоластика, основанная на применении аристотелевской логики к любому рассматриваемому предмету: будь то категории сделок между частными лицами, догмат о непорочном зачатии или виды лихорадки. Предмет разделяется на отдельные части, вычленяются главное и второстепенное, роды и виды, выносятся определения, по каждому вопросу приводятся мнения авторитетных авторов, вскрываются существующие между ними противоречия, выносится итоговое заключение (сентенция). Формируются основные элементы учебного процесса – лекции, постановка вопросов, диспуты и, наконец, экзамены, в итоге которых ученик получает лиценцию, сам становясь магистром, обладающим правом преподавания. Более того, складывается основная система ценностей этого ученого люда, появляется особый технический жаргон, свой специфический юмор. У нас есть источники, на основании которых мы можем судить о жизни этих людей – помимо ученых трактатов, это еще обращенные к учащимся проповеди теологов, письма, а также особые стихи, получившие у позднейших исследователей название «поэзии вагантов». Иногда эти люди называли себя философами, но чаще – клириками, понимая под этим термином не столько принадлежность к Церкви, сколько образованность. Иными словами, к концу XIII в. сложились все основные элементы университетской культуры, Но не было главного – не было корпорации.
В Париже она стремительно возникает в начале XIII в. И историки привычно воспринимают это как данность, не задаваясь простым вопросом: почему в предыдущем столетии магистры и школяры прекрасно обходились без университетской корпорации – и вдруг придумывают ее. В Болонье, как мы поняли, «университеты» вырастают из клятвенных союзов студентов, отстаивающих свои права в конфликтах с горожанами. Но там иначе было нельзя – студенты-правоведы по большей части были мирянами, и, кроме хартии Фридриха Барбароссы, рассчитывать приходилось на самих себя. В Париже было иначе – все школяры и магистры были людьми церкви. Что это значило? Во второй половине XII века получает особое развитие церковное, каноническое право, стоящее на страже прав духовенства. Окрепшая папская власть настаивала на неприкосновенности клириков. Все помнили, что после того, как королевские люди убили архиепископа Кентреберийского Фому Беккета, английский король Генрих II вынужден был пройти через унизительную процедуру покаяния, чтобы получить папское прощение.
Итак, в Париже клирики к концу XII в. находились под надежной защитой церкви в лице парижского епископа. И десять раз должен был подумать тот, кто поднимал руку на клирика. Что, кстати, создавало немало проблем, поскольку школяры, среди которых было много зеленой молодежи, вырвавшись в большой город, чувствовали свою безнаказанность и порой вели себя очень буйно. В одной из своих речей французский король Филипп II Август стыдил своих рыцарей, ставя им в пример школяров: «Вы превосходно вооружены и защищены доспехами, однако же опасаетесь вступить в бой, а клирик, вооруженный одним лишь ножом, смело лезет в драку, хотя защищен одной лишь тонзурой». Но выбритая макушка гарантировала надежную защиту со стороны церкви.
Особо много беспокойства горожанам доставляли слуги студентов, люди сплошь и рядом подозрительные и злоупотреблявшие привилегированным статусом своих хозяев. В январе 1200-го года один из студенческих слуг был послан в таверну за вином для своего хозяина, архидьякона Льежского диоцеза, изучавшего теологию в Париже. Соотношение цены и качества вина не устроило слугу, и, поссорившись с кабатчиком, он пожаловался своему хозяину. Архидьякон расценил это как неуважение к своему статусу и вместе с друзьями учинил в таверне разгром. Возмущенные горожане решили отомстить и обратились к представителю короля в городе – парижскому прево. На следующий день горожане вместе с королевскими сержантами штурмом взяли дом, где жили студенты-«немцы», убив некоторых из них, в том числе и льежского архидьякона. Чтобы остановить дальнейшее кровопролитие, вмешался сам король – горожане, участвовавшие в штурме, были наказаны. Итогом разбирательства стал знаменитый ордонанс, составленный в июне 1200-го года. Король приказал, чтобы все парижские буржуа принесли клятву и обязались немедленно сообщать, если школяр стал жертвой несправедливости. Если же случится, что кто-нибудь ударит школяра камнем или палкой (кроме случаев необходимой самообороны), то все видевшие это должны немедленно схватить обидчика и передать его в руки королевского правосудия. Если преступление совершил клирик или его слуга, то прево должен задержать его, не применяя насилия, и быстро передать в руки церковного правосудия.
Я уже говорил, что считать этот документ хартией основания университета нет никаких оснований. Но почему королю в 1200-м году пришлось вновь возвращаться к, казалось бы, давно решенному вопросу о неподсудности клириков светским властям? И почему за парижан в этом конфликте не вступился их прямой защитник – парижский епископ? И, наконец, почему на штурм дома, где сидели студенты, идут не просто разгневанные горожане, но сам парижский прево, представитель королевской власти, прекрасно знавший, что покушение на жизнь клирика чревато серьезными последствиями? Историки почему-то редко задаются такими элементарными вопросами. Для ответа на них надо знать местный исторический контекст. Филипп-Август женился на Ингеборге Датской. Невзлюбив свою супругу, он попытался быстро отправить ее в монастырь, а сам женился на другой. Но Ингеборга успела пожаловаться в Рим. Новый энергичный Папа Иннокентий III, занявший святой престол в 1198 г., потребовал восстановить законный брак, а после того, как король отказался, наложил интердикт на французские земли, т.е. запретил там все богослужения. Многие французские епископы убоялись королевского гнева и не выполнили папского приказа, но епископ Парижский Эд де Сюлли поддержал решение Иннокентия III. За это ему пришлось бежать из Парижа, а его дворец король велел разграбить.
Таким образом, в январе 1200 г школяры и магистры остались без епископской защиты, а прекращение богослужения прекращало и действие церковных привилегий. Разграбив с королевского согласия дворец его врага-епископа, парижане и парижский прево считали, что они в полном праве отомстить смутьянам-клирикам.
Вскоре конфликт был улажен – власть Рима была сильна как никогда, и король вынужден был удалить свою новую супругу. Епископ получил щедрую компенсацию за свое имущество и осенью 1200 г вернулся в Париж. Таким образом, королевское постановление готовилось в условиях, когда король, хотя и искал пути примирения с Церковью, но вынужден был обеспечить разрешение конфликтов горожан со школярами без непосредственного участия епископа и его канцлера, которых просто не было в городе.
Конечно, определенную роль постановление 1200 г сыграло – магистры и студенты впервые были формально выделены из общей массы духовенства, они должны были выбирать представителей, которые принимали бы клятву от каждого нового парижского прево, но об университете речи еще не было.
Более интересная дата – 1209-й г., когда появился декрет все того же Папы Иннокентия III, явившийся ответом на запрос парижских магистров, датированный предыдущим годом. Оказывается, магистры теологии, канонического права и свободных искусств в 1208 г. избрали комиссию в составе восьми человек, чтобы составить регламенты, относящиеся к обучению, одежде магистров и организации похорон умерших коллег. Позже все магистры поклялись друг другу в том, что будут выполнять указанные требования, т.е. формально мы имеем дело с conjuratio – той самой взаимной присягой, которая лежала в основе всякого «университета»(universitas).
В тексте папского декрета об этом говорится походя, поскольку речь идет в основном о разрешении конфликта. Некий магистр Г. отказался принести присягу, хотя «Universitas Magistrorum» (вот оно – первое употреблеие термина!) трижды вызывал его с этой целью. Тогда его официально исключили из «университета». Позже магистр переменил свое решение, и коллеги уже готовы были его простить – но, учитывая нерушимость клятвы, они сомневались, что могут изменить свое прежнее решение. Иннокентий III принимает компромиссное решение. Магистр Г., уплатив штраф за свое упорство, может быть снова принят в союз их собственной властью. Итак, есть уже основные элементы университета: корпоративная структура, основанная на взаимной присяге, выборные представители (в данном случае – делегат, отправленный в Рим), есть регламентация учебного процесса, одежды, похоронного ритуала. Последние два обстоятельства представляются особо важными – одежда для средневекового человека была важнейшим свидетельством его статуса, а всякое объединение людей было, по выражению немецкого ученого О-Г.Эксле, «сообществом живых и мертвых», так как целью существования группы было обеспечение поминальных служб умерших ее членов.
Цели создания этого объединения магистров вполне понятны, это была «инициатива снизу», но что побудило магистров создать такое объединение именно в этот период – ведь его явно не существовало еще совсем недавно, в 1200 г., иначе оно как-то фигурировало бы в тексте королевского постановления?
И вновь обратимся к контексту парижской истории.
До правления Филиппа-Августа границы города Парижа совпадали с островом Ситэ. Отдельные поселения, существовавшие на Правом и на Левом берегу Сены, считались отдельными бургами. С 1189 г. начинается строительство так называемой «стены Филиппа-Августа», включившей в городскую черту несколько поселенией-бургов Правого берега, а с 1200 по 1211 г стена была возведена и на Левом брегу, включив в черту города аббатство св. Женевьевы. Таким образом, магистры, преподававшие в школах Ситэ и Левого берега, вдруг почувствовали себя жителями одного города. Более того, епископ Эд де Сюлли, проявивший, как мы помним, верность папе в трудную минуту, был вознагражден Иннокентием III. В 1205-1206 гг. папа отменяет старые привилегии аббатства Святой Женевьевы, которое на протяжении предшествующего столетия было полностью независимо от власти епископа. Теперь епископский канцлер претендовал на то, чтобы выдавать право на преподавание не только теологам и юристам, но и всем магистрам «искусств», отобрав это право у аббата святой Женевьевы.
Похоже, что первотолчком для создания союза магистров стало внезапное изменение городской и церковной географии. Но отметим, что римская курия, обычно с большим подозрением относившаяся к подобного рода союзам, на сей раз была настроена вполне благодушно.
Надо учесть, что Иннокентий III сам в прошлом учился и преподавал богословие в Париже, он прекрасно понимал необходимость наведения порядка в жизни школяров и магистров. Но у него были и иные причины поощрять создание «университета». Об этом свидетельствует текст хроники, составленный несколько позже, но описывающий события 1206 г. «Жил в Париже школяр-богослов, клирик по имени Амори. Взявшись изучать Писание, он придумал собственный метод изучения и преподавания и выдумал свое особое мнение, отличавшееся от мнения предков. В теологии он осмелился утверждать, что каждый христианин обязан верить, что он является частью Христовой, а если в это не верить, то невозможно быть спасенным. Будучи оспариваем всеми католиками, он вынужден был обратиться к Папе, который, выслушав его спор, вынес решение против него. Тот вернулся в Париж и был принужден университетом отказаться от своего мнения. Но он покаялся лишь устами, но не сердцем. Пережив разочарование и унижение, он заболел и вскоре умер. Он был похоронен при монастыре Сен-Мартен». Итак, как только появляется термин «университет», он сразу же начинает указывать на корпорацию, осуществлявшую надзорные функции. До этого периода парижских магистров нередко обвиняли во многих грехах, в том числе и в «заблуждении в вере». Но эти обвинения всегда шли извне. На сей раз новорожденная корпорация магистров сама выкорчевывает опасные ростки ереси. Дальше хроника рассказывает о том, что у Амори были ученики не только из школяров, но из простонародья, и о том, как в эту опасную секту был заслан агент, разоблачивший ее.
В период, когда Запад сотрясали ереси (самой опасной, но далеко не единственной была ересь катаров), соединение «ученой» ереси с ересью «народной» было кошмаром для церковных властей.
Но ничего более эффективного, чем внутрикорпоративный контроль, Средневековье не знало. Корпорация парижских преподавателей возникла как нельзя кстати.
Но эта корпорация достаточно быстро вступила в конфликт с парижским епископом, и в особенности – с его канцлером. Как мы поняли, канцлер стал монополистом в выдачи лиценций, но и забот у него прибавилось – число прибывавших в Париж школяров увеличивалось год от года. Власть Эдда Сюлли и его канцлера была давней, привычной и не вызывала особых протестов. Но этот епископ умер в 1209 г., его преемник Петр Немурский и новый канцлер Жан де Шанделер не обладали необходимым авторитетом, но рьяно принялись наводить свои порядки в управлении сложным миром парижских школ. В 1211 г парижские магистры обратились в Рим, жалуясь, что канцлер злоупотребляет своей властью – заключает студентов и магистров в свою собственную тюрьму, взимает немалую мзду за выдачу лиценций (получалось, что ее можно просто купить за деньги), требует от магистров вассальной присяги. Иннокентий III был возмущен, написав, что в ту пору, когда он сам преподавал в Париже, такого безобразия не водилось. Это не совсем верно – деньги за получение лиценции взимались уже достаточно давно, весь вопрос был в размере уплачиваемой суммы. Но присяги от магистров раньше действительно не требовали.
Нетрудно догадаться, что ситуация была нарушена не столько алчностью канцлера или его секретарей, сколько общим усложнением школьной жизни и, главное, – созданием университетской корпорации. Если магистры приносят присягу друг другу и судят сами себя в случае нарушений, то канцлер теряет над ними власть, теряет рычаги влияния. Поэтому канцлер и начинает требовать от соискателей лиценции присягу на верность, пытаясь укрепить институциональную основу своей власти над магистрами и студентами, власти, которая принадлежала ему по традиции. Канцлер долго еще будет с подозрением относиться к университету, вспомним процитированные в самом начале слова канцлера Филиппа Гревского, произнесенные в 1217 г.
Но канцлер потерпел поражение: по результатам третейского суда, к которому стороны прибегли по требованию папского легата, в 1213 г. канцлеру было запрещено требовать присяги, взимать плату и прибегать к аресту школяров без должных оснований. Главное же заключалось в том, что канцлер должен был выдавать лиценции при участии всех преподавателей – теологов и юристов, либо комиссии из представителей свободных искусств. Таким образом, корпорация преподавателей фактически получила право присвоения ученой степени. В этом заключается сама суть университетской системы. И когда Ломоносова попросили высказаться по поводу существования университета в России, он сказал, что университет будет тогда, когда он сможет присваивать «ученые градусы», а когда Советская власть в числе первых декретов отменяет всякие знаки различия, в том числе и ученые степени, профессора Москвы и Петрограда организовали неофициальные защиты диссертаций (так была защищена, кстати, работа по социологии Питирима Сорокина), чтобы не прерывалась университетская традиция. Способность присваивать степени – вот то, что отличает университет от всякой другой формы образования.
Все эти изменения были зафиксированы в 1215-м году. Известный парижский теолог Роббер де Курсон, ставший папским легатом, в 1215 году утвердил первый устав парижского университета. Там оговаривались и порядок преподавания, и формы контроля над образовательным процессом, и форма одежды, и организация похорон. Примечательно, что речь уже явно шла о корпорации магистров и студентов: студенты также были участниками университетской жизни – и в случае смерти студента магистры обязаны были участвовать в его похоронах, а в случае конфликта с горожанами – выступить в его защиту.
А столкновений с горожанами в дальнейшем еще предостаточно. И далеко не всегда король и даже папа выступали на стороне студентов.
В конце концов, после кровопролитной стычки 1229 г., когда магистры и студенты не получили обещанной защиты ни от королевской власти, ни от папы, ни от епископа с его канцлером, «университет» покинул Париж. Магистры и студенты разъехались в другие города, в том числе – и в Оксфорд, куда их гостеприимно приглашал английский король Генрих III, враг короля французского, не преминувший подчеркнуть, что в Англии магистры будут свободны от нестерпимой тирании, которой они подвергались в Париже под неправедной властью. Стало ясно, что пострадал и престиж королевства Франции, и экономические интересы многих парижан, тесно связанных с обслуживанием университета.
При посредничестве Рима конфликт был улажен, и в 1231 г. университет возвращается в Париж, получив буллу Parens scienciarum , которую историки называют «Великой хартией вольностей университета». Во многом повторяя устав 1215 года, булла признавала свободу университета от местной королевской и местной церковной власти и гарантировала «университету магистров и студентов Парижа» право прекратить занятия и свободно покинуть город, в том случае, если их права будут нарушены. Это не значит, что конфликты прекратились, и университетская структура обрела раз и навсегда завершенную форму. Но сама корпорация, обладавшая и юридическим лицом, что подтверждалось наличием университетской печати, уже существовала, в этом сомневаться не приходится.
Зачем мы столь подробно рассматривали процесс зарождения университетской корпорации? Означает ли все сказанное, что университет возник в силу случайного стечения обстоятельств?
Нет, конечно. Это стечение обстоятельств отнюдь не было случайным. Университет не возник бы:
– без предшествующей Григорианской реформы или «папской революции» XI-XII вв., в результате которой возникает единая Церковь под эгидой Папы, столь непохожая ни на церковь предшествующего периода, ни на христианскую церковь в соседней Византии;
– без удивительного взлета и развития городов, гарантировавших оптимальные условия для существования особой среды городских интеллектуалов. Только в крупном городе можно было прокормить и разместить эту толпу школяров и магистров, и все понимали, что именно с городским образом жизни связан этот новый, невиданный ранее тип мудреца, живущего не в монастырском уединении, а среди шумных городских улиц;
– без массового распространения в XII в. «conjurationes», или «университетов», основанных на взаимной присяге, – в виде городских коммун, религиозных братств, ремесленных и купеческих гильдий, что создало форму, которую использовали магистры.
Можно назвать еще массу важных обстоятельств и причин. Но ни одна из них не действовала сама по себе, автоматически. Очень важен был «человеческий фактор», то, что сформировалось поколение талантливых единомышленников, уверенных в необходимости преобразований и способных эти преобразования осуществить.
Разумеется, канцлер Филипп Гревский был прав в своих жалобах. Университет – это не только приобретения, но и потери. Университетская корпорация сделала возможной более жесткую цензуру того, что говорилось и изучалось в Париже. Формализация преподавания привела к тому, что целые разделы наук и искусств сокращались до минимума, многое сочтено было излишним (в частности – забота о красоте литературного стиля, необходимость подражания языку и стилю древних авторов, столь характерные для ученых XII в. и надолго забытые схоластами).
И на протяжении всей долгой университетской истории всегда рядом будут находиться альтернативные структуры, дающие иное образование, иногда даже лучшее, чем образование университетское. Таковы будут «Студии» доминиканцев и францисканцев XIII в., гуманистические школы и протестантские академии XVI в., иезуитские колледжи XVII в., различного рода Высшие училища и технические институты XIX в.
Но странное дело – критики университетов всегда старались либо подчинить себе старый университет, либо, если это не удавалось, основать свой собственный новый университет. Потому что все понимали привлекательность университета. В XIV веке анонимный автор трактата о школьной жизни задавался вопросом: чем отличается университет, высшая школа, от простой школы. «В Studia generalia – всеобщих школах – воины и господа наук увенчиваются лаврами, чтобы радоваться как одеждам, так и особым свободам. Они пользуются также особым уважением как светских, так и духовных глав не менее, чем уважением народа. И такие магистры и господа наук титулуются похвальным образом. В studia particularia (т.е. не имевших университетского статуса) сколько бы магистры ни гордились своим ремеслом, оно не связано с привилегированной деятельностью, из чего следует, что само слово «магистр» здесь двусмысленно». Иначе говоря, одни школы присваивают ученые степени, признаваемые во всем христианском мире (litantia ubique docendi), другие школы этого права лишены.
На этом я закончу.
Борис Долгин: А последующие университеты? Насколько осознанно они воспроизводили модель? Насколько это рефлексировалось, проговаривалось?
Павел Уваров: Иногда напрямую говорили: «Мы берем устав Парижского университета». Иногда император говорил: «Надо бы нам создать университет по такому-то образцу». Довольно часто Папа давал буллу. А булла писалась по типовому образцу. Но чаще всего просто приезжали люди, которые были в этих университетах, и так или иначе транслировали свой опыт. Ведь особо расписывалось, почему студенту основанного в 1755 г. Московского университета обязательно нужно вешать шпагу на его портупею. Просто как-то понималось, что раз так принято в германских университетах, значит это – атрибут учения.
Борис Долгин: Это юридическая сторона. А именно идея: «Мы создаем – что?» Насколько рефлексировалась связь?
Павел Уваров: Они в большинстве своем были философскими реалистами. То есть полагали, что есть некий идеальный университет, идея университета. Именно эта идея и является реальностью, а те университеты, которые существуют на самом деле – Саламанка. Оксфорд, Геттинген, Прага, Париж, – это есть его ухудшенные воспроизведения. Но, создавая новый университет, надо было стремиться к этому идеальному образу. А специальных трактатов никто не писал.
Александр Неклесса: Вы сказали, что университетскую корпорацию отличает право присваивать ученые степени. У нас сейчас много вузов имеют на это право. Являются ли они такими корпорациями? И второе. Многие говорят о закате университетов, конце идеи университетов. Это впервые? Или в истории есть свидетельства, что об этом уже говорили?
Павел Уваров: Университет всегда существует в кризисе. И в Средние Века было так же. Иногда смерть бывает действительно настоящей, например, во время Французской Революции. Но вообще-то университет – это очень живучая структура. Он выживает в таких невероятных условиях! Ни один из институтов не приживается так хорошо: права человека, парламентаризм, свобода слова – все это встречает громадное противодействие в различных неевропейских регионах. А университеты есть везде. Сперва они вроде бы основываются как агенты глобализации. А через 2-3 поколения они, наоборот, выступают как элемент национальной идентичности. Это устойчивая особенность. Сама по себе эта структура очень противоречива. Зачем университет существует? Якобы для подготовки специалистов. Но это ведь не так. И они это прекрасно понимали. И если надо было пойти лечиться, они шли к цирюльнику, хирургу, знахарю. А уже потом к теоретику с медицинской ученой степенью. Если надо послушать проповеди, они шли к «нищенствующему» монаху-проповеднику, а не к теологу. Будущий судья учился римскому праву, но ведь его страна жила в совсем иной правовой системе, и он постигал ее лишь на практике. Но университет при этом очень ценен. И я перехожу ко второму вопросу. Я вообще специалист по XVI-му веку. И я работал с материалами дарений, адресованных студентам. В этих дарениях самое устойчивое пожелание было – «достичь степени». Ты учишься, чтобы получить степень. И человек обладает потом такими качествами, что может справиться с любой работой. Отвечаю на ваш первый вопрос. С точки зрения идеи университета, безусловно, да. Только университет и имеет право присваивать степени. Если его степени всеми признаются, он университет. Беда в том, что система контроля разлажена и блокируются механизмы самозащиты. Механизмом самозащиты в США является то, что «ты студент Гарварда, а не State University of Boston». Им этого достаточно при приеме на работу. Не надо им никаких ВАКов. У нас же ВАК и прочие органы категорически против присваивания, например, степени «доктора РГГУ». Это нельзя, это будет развал страны, ее единого образовательного пространства. Поэтому они пытаются контролировать процесс присвоения степеней известными нам всем способами.
Александр Неклесса: Не является ли вся система присвоения ученых знаний в России на сегодняшний день абсолютно нелегитимной? С классической точки зрения. Мы знаем, что ученые степени у нас присваиваются НИИ, которые не имеют отношения к университетской деятельности.
Борис Долгин: Степени присваиваются ВАКом.
Александр Неклесса: Я об этом и говорю. Мы имеем совершенно жесткие случаи, которые никак не вписываются в рамки европейской культуры, когда НИИ проводит защиту своим диссертационным советом, не имеющим отношения к образовательному процессу, а степень потом утверждается ВАКом. И это еще не самая жесткая ситуация. Существуют закрытые учреждения, скажем, военные, которые являются чисто технологическими. Они тоже присваивают ученые степени, которые штампуются ВАКом и выдаются за легитимные. Вопрос, по-моему, ясен. Насколько наша система ученых степеней вообще легитимна в европейском смысле?
Павел Уваров: Думаю, что наличие степени у сотрудника академического института вполне легитимно. Академическая среда и среда университетская разделились сравнительно недавно. Проект Лейбница, который попался на глаза Петру и его единомышленникам, определил именно академические перспективы развития российской науки. Но Академия все же родственна Университету. Кроме того, речь ведь идет об ученых степенях. Если бы Институт всеобщей истории взял и присвоил звание, например, доцента или профессора, это было бы не правильно.
Вы приводите очень мягкие примеры. Недавно на наш совет поступила диссертация, которая называлась, скажем «Финансовая система Древней Руси в IX-м веке». Докторская диссертация. Молодому человеку лет 28-29, сотрудник одной из военных Академий. Отличные отзывы оппонентов (один специалист по XIX в., другой – по творчеству Клары Цеткин), есть две монографии, опубликованные в этой же Академии. Да и соискатель, вовсе не глупый человек, тщательно обследовал публикации археологических находок, кладов. Но специалисты его не знали, ни в нумизматических, ни в археологических журналах он не публиковался. Достаточно редкий случай – но ВАК послал диссертацию к нам на перезащиту, и она не прошла. Но в 9 случаях из 10 такое проходило. Но ведь, если быть оптимистами, то в этом можно усмотреть и светлую сторону. Люди хотят иметь ученую степень, это по-прежнему привлекательно! Значит, не все потеряно, значит, наука обладает некоим ореолом привлекательности.
Хотя, конечно, сугубо «отраслевая» защита не вполне легитимна. И ситуация у нас хуже, чем в других странах.
Борис Долгин: Хотелось бы разобрать этот вопрос поподробнее. В чем, собственно, проблема? Первый вариант – это сам факт того, что как будто прикладное заведение присваивает степень. Но есть ли проблема в присвоении степеней по прикладной науке?
Павел Уваров: Конечно, это все отходит от идеалов. Был такой чикагский философ Блум, который писал о падении образования: «Кто из современных чикагских студентов знает латынь? Кто может читать Гомера хотя бы в латинском переводе?» Все действительно сперва хватались за головы, а потом возразили: «А ведь это будет несправедливо. Ведь тогда он отсекает бедные слои населения от образования». Тогда все на Блума накинулись, стали говорить, что он политически некорректен и т. д.
Конечно, у нас облегченность процедуры получения степени приобретает малосимпатичные черты. Но есть некие барьеры. Соискатель, какой бы «отраслевой» он ни был, должен сдавать общий экзамен по философии. Впрочем, это немного смехотворно.
Борис Долгин: Второй аспект. То, что его не знают специалисты в той же области, разве это уникальная ситуация? Разве у нас нет множества социологий в рамках одного Санкт-Петербурга, которые друг на друга не очень ссылаются.
Павел Уваров: Да. И это самый большой кризис. Это кризис распада научного сообщества, основных легитимных вещей.
Нет истины, во всяком случае – в гуманитарных науках. Есть только мнения. Во Франции назначается жюри. Пять человек из разных мест. И они должны оценивать работу, они полемизируют с соискателем, он отвечает без подготовки. Они же и присуждают степень
У нас же решение выносит ученый совет, который, как правило, не вполне понимает, о чем речь. Выступают оппоненты, которых назначает, по сути, сам соискатель – или его научный руководитель. Естественно, выбирают таких, которые будут «за». Но если каким-то чудом отзыв будет отрицательным – голосует-то все равно свой родной совет! Это катастрофа.
Борис Долгин: Вы выразили радость по поводу того, что хотят защититься. У нас года полтора назад выступал Ярослав Иванович, ректор ВШЭ, известный экономист. И он сказал, что многие его коллеги остались кандидатами экономических наук. И что-то им не очень хочется защищаться. Нет ли такой проблемы, что в силу некой инфляции этих степеней хочется создать иную систему внутреннего гамбургского счета?
Павел Уваров: Очень многие не верят в степени. Великий историк Ле Гофф, например, вообще не имеет ученой степени. Такое бывает. Создание внутренней иерархии ценностей. Но вы мне обещали не говорить о современности!
Александр Неклесса: Второй вопрос относится не к современности, но выводит на эту проблему. Что же формировалось в университетах? На мой взгляд, сословие. Почему это имеет отношение к современности? В современном мире эта тяга приобщиться к некоему званию – это попытка войти в некоторое сословное пространство. Согласны ли вы с тем, что формировалось сословие в момент организации этой университетской культуры? И второе. Не кажется ли вам, что в современном мире мы наблюдаем процесс сословного разложения? Мир нового времени разложил все сословия. Остались некоторые уникумы, среди которых и университетская корпорация. Она не случайно обладает сейчас яркими личностями, не имеющими никаких степеней. Именно в силу того, что это очередная жертва мельницы истории. И сословное устройство науки будет так же перемолото?
Павел Уваров: С одной стороны, да, с другой – нет. Особенность старой, средневековой системы во внесословном характере. А к концу XVI – началу XVII-го вв. сословность усиливается. Кем был Фома Аквинский по происхождению? Он был граф, очень именитый человек. А об этом никто не помнит. Кто помнит о том, что Эразм Роттердамский был незаконнорожденным? Его ругали и за трусость, и за неправильные переводы писем апостола Павла. А за происхождение его не ругали. В Средние века был еще и целибат в большинстве университетских профессий (некоторое исключение представляли медики). И ученое не воспроизводилось. А потом ситуация меняется. У многих сидящих в этом зале родители гуманитарии. Но современные социальные процессы очень сложны. Хотя и в Средневековье они не были просты.
Вопрос из зала: Ваша лекция очень интересна. Как возникла отечественная система фундаментальных наук?
Павел Уваров: Теология как наука была в России. Но в принципе теологических факультетов не было. Поэтому не было такой традиции. Сейчас она создается. Вы знаете, что есть движение за включение в ВАКовский список теологии. Пока больше против. Но как скажут, так, я думаю, и будет. Относительно фундаментальной системы. Я думаю, что здесь всегда была российская специфика в особой роли Академий. Хотя в ХIХ-м веке, в период расцвета университетов, академии не были настолько отделены от них и настолько их выше, как в советское время. Они и призваны были развивать фундаментальные науки.
Григорий Чудновский: За счет чего существовали древние университеты?
Павел Уваров: Самый классический путь – это пребенды, бенефиции. То есть преподаватели теологии, иногда канонического права и в редких случаях преподаватели свободных искусств включались в списки, списки отвозились в Рим или в Авиньон. И Папа выделял определенные средства. Скажем, преподаватель числился кюре в каком-нибудь отдаленном приходе. Вместо него вел службу викарий. А доходы шли ему, чтобы он преподавал и не брал денег за обучение. В итальянских городах города выдавали пособия преподавателям. Основанные университеты и коллегии ХIV-ХV-го вв. сразу же создавались с источниками финансирования: виноградниками, деревнями с крестьянами и т. д. Это были солидные экономические агенты. У них была недвижимость, они получали ренты. Студенты же могли существовать в первую очередь за счет помощи родственников. Есть огромное количество формуляров студенческих писем о том, как нужно просить денег у родственников. Я работал по ХVI-му веку с дарениями. Там такое! Две баржи вина, огромное поле и т. д. Ведь имущество студента выходит из-под налогообложения! Имущественные споры решаются судом парижского прево, который является хранителем королевских привилегий университета. Поэтому если выясняется, что поле подарено студенту, а оно являлось предметом спора, то надо было ехать в Париж, судиться. А это огромные деньги. Поэтому противная сторона отказывалась от иска.
Этот механизм легко проверить, потому что однажды Генрих Второй положил этому конец. Сказал: «Все. Теперь только то имущество, с которым студент поступил, является студенческим». И уровень дарений упал в 10 раз. Неимущие студенты выживали за счет коллегий и бурс. В коллегиях были благотворительные места, где неимущие земляки дарителя могли есть, спать, получать образование бесплатно. Какой прок был от этого дарителю? Облагодетельствованные студенты молились за его спасение в Чистилище. Потом, когда пришла Реформация, то вера в Чистилище в ряде стран ушла, но традиция осталась. И эта система устойчива и существует до сих пор.
Анатолий: Мы сейчас живем в мире, который разъезжается. Не кажется ли вам, что выходом из ситуации является то, чтобы люди, которые относятся к интеллектуальному сословию, за счет своего личного статуса организовали как-то какие-то интеллектуальные структуры, которые могли бы помочь пережить это безвременье. Сохранилась ли вообще динамическая и статическая энергия в структурах, связанных с интеллектуальным трудом? Я плохо вижу субъектов, которые могли бы это всё скрепить.
Павел Уваров: Теоретически я оптимист. А на практике действительно посмотришь на людей – и не находишь никого. Но система умнее людей.
Борис Долгин: За счет своей инерционности?
Павел Уваров: Наверное. Я вообще-то преподаю в РГГУ, поэтому являюсь патриотом этого учебного заведения. Но я работаю и в Институте Всеобщей Истории. Туда в аспирантуру поступают люди из МГУ и РГГУ. В РГГУ люди более передовые. Но студенты, которые поступают из МГУ, почему-то сильнее. Это работает система. Вы сейчас ругали нынешнее время. Но ругали немного не за то. Знаете, что самое страшное? Чтобы университетская система функционировала, она должна быть мобильной. У нас же говорят так: «Этот товарищ – прекрасный специалист. Он уже 40 лет работает на нашей кафедре». Это нонсенс. Система должна быть мобильной. Иначе она перестает работать как система. Этого почему-то никому не объяснили.
Борис Долгин: У нас ушла, к сожалению, ничего не сказав, автор известного исследования мобильности в вузах Марина Марковна Юдкевич. Она совсем недавно докладывала на «Путях России» о том, какой негативный эффект имеет многодесятилетнее присутствие в одном месте, формирование своего местечкового варианта дисциплины, более никому не известного.
Павел Уваров: В моем любимом Воронежском Университете я спросил: «А есть ли у вас хоть один человек, который не закончил ваш университет?» Они гордо сказали: «Нет».
Григорий Чудновский: Несколько деталей именно по вашей специализации и по мобильности. Меня интересует, что это за функция корпорации – хоронить. Вы упомянули слово «memory». Но это ведь совсем другое. Хоронить – это же физический труд каких-то специалистов. И второе. Поясните, что такое клятва и когда она прекратилась. Я не очень понимаю ее сакральность, поскольку она давалась людьми очень разными. Чем она подтверждалась? И последнее. Многие не имели степеней, что не помешало им сделать известную карьеру.
Павел Уваров: Начнем с конца. Возможна ли наука вне университетов? Конечно, возможна. Возможно ли открытие неких законов функционирования научных сообществ вне университетов? Возможно. Коллинз в переводе Розова все это хорошо прослеживает. Может быть очень много плохих университетов. Но именно они присваивают степени. В XVIII-м веке во Франции не было хороших университетов, центров науки. Но все же университеты выполняли свою социальную функцию. Наверное. Они ее выполняли не очень хорошо, раз потом грянула революция. Второе. Клятва. Давайте рассмотрим ее функции. Как можно было в XI-XII-м вв. добиться чего-то? При полном дефиците публичной власти. Единственное средство поддержания социума – это апелляция к каким-то внешним силам. А если ты нарушаешь клятву, ты пошел против этих сил. И люди могут тебе предъявить претензии, что и произошло с Гарольдом, который нарушил клятву, данную Вильгельму Завоевателю, и закончилось все битвой при Гастингсе 1066 г. И Римский Папа санкционировал завоевание Англии норманнами, потому что Гарольд был клятвопреступником. Поэтому клятва играла огромную роль. Почему папское отлучение было столь действенным? Очень просто. Оно действовало на монарха так, что все клятвы, данные ему, становились недействительными. И вся вассальная система рушилась. Он оставался один, и кончалось все очень плохо. Он вынужден был мириться с Церковью. Когда возникали другие системы, это становилось ненужным. Уже при Филиппе IV, в начале ХIV-го века, Бонифаций VIII пытался его отлучить от Церкви – и ничего не получилось. Потому что были уже другие связи короля и подданных – Генеральные Штаты.
Поэтому изначально клятва играла важнейшую роль. Хотя и сейчас существует клятва Гиппократа, есть присяги, и не всегда это пустая формальность.
Относительно похорон. Это очень важная функция. Средневековье – это сообщество живых и мертвых. Самое главное – это обеспечить свое загробное существование. Если ты умер у себя дома в окружении родных и близких, причастившись, то ничего страшного. Не дай Бог умереть на чужбине в одиночестве. Квазиродственные формирования – братства, гильдии, корпорации – во многом для этого и существуют: отпевания, поминание в молитвах. Это очень важно.
Мария, РГГУ: в специальной литературе мне попадались упоминания о византийских университетах применительно к IХ-Х-му вв. Понятно, что это не могло так называться. Какие организации называются университетами в наших переводах, и чем они отличаются от западноевропейских?
Павел Уваров: Университетов в Византии не было. Могли быть какие-то учебные заведения. Просто историкам надо доказать, что византийская культура была лучшей, и они употребляют это слово. Никаких корпораций не было, никаких степеней не присваивали. Были ученые при дворе, были школы, где шло преподавание. И у майя и ацтеков их тоже не было.
Борис Долгин: Университеты возникли в одной культуре. Почему они оказались такой удачной формой, которая приживается много где?
Павел Уваров: Не знаю. Очень жизненная культура. Это загадка. Эти вопросы задаются по всему миру. Ведь действительно есть масса стран, которые принципиально отрицают западный мир. И университеты там есть очень неплохие.
Борис Долгин: Но надо сказать, что эти университеты пережили не лучшие времена после 1979-го года.
Павел Уваров: Да. Про Россию говорили в ХVII-м веке: «Какой вообще в России может быть университет с горизонтальной солидарностью, основанной на присяге?»
Вера Кеник: Соотношение репутации и защиты степеней. Можно защитить десять докторских, а репутация может быть совсем другая. Каково для вас соотношение репутации и защиты докторской? Стоит ли так напрягаться на защите? Я знаю многих достойных людей, которые с трудом защищают докторские.
Павел Уваров: Что бы ответили люди ХIII-го или ХVI-го века? Не знаю. Многие отвергали университетскую карьеру. Парацельс ни разу не был доктором университета. Хотя учился в Париже. Но ему не нравились университеты. Сколько угодно было таких случаев. Сейчас в разных сообществах по-разному. Можно привести массу аргументов за и против. Но мне как руководителю отдела становится все труднее. В условиях сокращения ставок приходится с пеной у рта отстаивать людей без степени. И поди докажи, что этот человек, хоть и не кандидат, но умнее многих прочих!
Борис Долгин: То есть это становится вполне инструментальной вещью?
Павел Уваров: Много «за» и много «против». Много молодых людей, которые потом уходят, говорят: «Такие ужасные диссертации защищаются, что мне просто не хочется в этом мараться». Достойный аргумент. Я могу сказать и так: «Вы очень умный человек, а защищается очень много плохих диссертаций. Но вы никак не можете этому помешать, потому что вы этой степени не имеете». И это тоже аргумент.
Борис Долгин: Спасибо. Может быть, резюме?
Павел Уваров: Резюме неожиданное. Я хотел говорить о далеком даже от сферы моих собственных интересов периоде – о рубеже XII-XIII вв. Но все равно каждый раз возвращался к современности.