По теме:
10 студзеня
5 курсаў пра гісторыю, памяць і спадчыну
Зробім свой унёсак да году гістарычнай памяці! Прапануем сапраўдныя веды...
Интернет-журнал “Гефтер” предлагает посмотреть на трансформацию и развитие исторической науки в начале нашего столетия глазами историка-профессионала.
Ирина Савельева
Дважды два уже четыре, а будет еще лучше.
Генрих Ягодзинский
Последние годы я пытаюсь понять, что произошло с исторической наукой в новом веке, как она преобразилась [1]. Я старалась проследить эти изменения, исследуя разные сегменты современной историографии. Здесь я предполагаю обобщить ряд своих исследований, объединив их вопросом о природе привязанности истории к социальным наукам, и проанализировать новые обстоятельства ее «социальности». Свести воедино и обсудить несколько тем, описывающих состояние нашей дисциплины (понятийный словарь, тематические предпочтения, теоретические новации, междисциплинарные альянсы) придется по необходимости кратко, поэтому вставки, которыми я иллюстрирую свое рассуждение, будут выполнять исключительно функцию примеров. Речь пойдет только о когнитивном компоненте исторической науки, а не о состоянии сообществ историков разных стран и школ, положении исторической дисциплины в университете и за его стенами, ее социальной значимости, критической функции и прочих институциональных аспектах, хотя понятно, что способ организации сообществ создает атмосферу, влияющую на производство и содержание знаний [2].
© Мраморный бюст Геродота. II век. Оригинальное изображение: The Metropolitan Museum of Art [CC0 1.0]
Социальные и гуманитарные науки
Деление наук о человеке на социальные (social sciences) и гуманитарные (humanities) — явление относительно недавнего времени. Сегодня классификационные системы создаются по прагматическим соображениям: в связи с потребностями университетов, издательств, библиотек, энциклопедий, библиометрических исследований и статейных рейтингов, электронных баз данных и информационных служб. Все такие классификаторы подразделяют науки на три блока — science, social science и humanities [3] (в шутку знаменитый физик Лев Ландау делил науки на естественные, неестественные и противоестественные). В WoS и Scopus большая часть исторических журналов относятся к блоку humanities, т.е. история опорной ногой твердо стоит в humanities, а вторую ногу только занесла в social science. В университетских классификаторах история чаще относится к социальным дисциплинам. Тем самым, позиция ее и формально, и по существу остается двойственной. Более того, со времени становления истории как научной дисциплины устойчиво присутствует и крайняя точка зрения, согласно которой, история — не наука, а искусство (причем в значении «осмысление мира в художественных образах», а не liberal arts). Все три позиции представлены как внутри самого исторического сообщества, так и вне его — науковедами, социальными учеными, общественностью.
Однако не так важно, к какой категории причисляется история в современных утилитарных классификаторах. Важно другое. Считается, что гуманитарные науки используют преимущественно критические или спекулятивные методы и нагружены историзмом. Предполагается, что этим они отличаются от социальных наук, которые для познания общества используют инструменты, напоминающие методы естественных наук, — преимущественно эмпирические и формализующие. Именно формализацию, т.е. инструментарий исследования, когда упорядоченной социальной реальности соответствует четкая структура дисциплины и алгоритмизированные процедуры, подразумевают чаще всего, когда говорят о сциентизации наук о человеке. Методом таких «сциентизированных» социальных наук может быть что угодно — математика, кибернетика, лингвистика и пр. Важно, что именно формальные методы считаются основным показателем научности дисциплины. У этой позиции, естественно, есть и будут серьезные оппоненты, считающие знание, не подкрепленное строгими теориями, формулами и наблюдениями, ничуть не менее научным. Неслучайно и в социологии укрепляются позиции представителей качественных методов.
Историки научились мыслить социологически
Я собираюсь говорить об исторической науке XXI века, но начать мне придется с 1960-х годов — оптимальной точки отсчета для того, чтобы показать эволюцию и механизмы изменения исторической науки. Это время, когда теории были большими, законы универсальными, методы точными. Во всяком случае, в той части историографии, которая считалась образцовой.
Пьер Нора. Всемирное торжество памяти
1960–1970-е годы оказались необычайно динамичным периодом для социальной науки в целом и для истории в частности. Именно тогда для большинства историков не существовало дилеммы, должна ли история стать социальной наукой. В СССР вопрос так вообще не ставился, потому что единой для всех исследований объяснительной схемой был исторический материализм, развитая социальная теория. Даже принудительный и догматический, марксизм, тем не менее, учил мыслить социологически, хотя и в определенных пределах (очень многие проблемы и целые периоды с опорой на марксистскую теорию просто нельзя было объяснить). В западной исторической науке в середине прошлого столетия вообще утверждался «бравый новый мир» (кстати, не без влияния марксистской теории и академического марксизма). Происходила немыслимая прежде (да и после) сциентизация истории с опорой на структурно-функциональный анализ и системный подход. В экономической истории главными темами стали конъюнктурная динамика, экономические кризисы, экономический рост; в социологии — модернизация, миры-системы, стадии роста, культурная интерпретация, сетевые отношения, символическая власть, социальный капитал. В тот же период с небольшим лагом появились оригинальные микроисторические исследования, смоделированные по образцу микроэкономических или микросоциологических теорий (символического интеракционизма Джорджа Герберта Мида и Герберта Блумера, символической власти Пьера Бурдьё, масштабов социального взаимодействия Фредерика Барта; сетевых взаимодействий Джорджа Хоманса и т.д.).
Представление о строгости исследования в то время отсылало к точным наукам и, соответственно, к математическим методам. Главным инструментом «онаучивания» истории с 1960-х годов стала клиометрика. Вслед за экономической и социальной историей клиометрика нашла применение в демографической (нетто-коэффициент воспроизводства и вероятность выживания в самых разных регионах и в очень далекие времена), политической (серийная административная история и регрессионная картография) и культурной истории (регрессионный анализ антропологических данных). Клиометрику приспособили даже к изучению ментальности: велись количественные исследования письменных источников, распространился контент-анализ. Пытаясь постичь скрытые в словах смыслы, отдельные историки овладели количественной семантикой. Многие представители исторической профессии в те десятилетия научились считать и потратили на это немалые усилия. Изучение прошлого, основанное на синтезе относительно строгой теории и точных методов, получило название «новой научной истории».
В середине прошлого века обратиться за теориями и методами можно было почти исключительно к экономике, социологии или демографии. Собственно, других дисциплинарных моделей и инструментов для переноса в мастерскую историка тогда и не было. Поэтому теоретичность истории преимущественно измерялась ее социологичностью. Рискну утверждать, что социологическими понятиями и концепциями мыслили в то время и экономические историки (теория модернизации, стадии роста, мира системы и др.). Мыслить социологически историки учились массово, хотя не стоит все же преувеличивать степень освоения социологических теорий. Многие историки научились мыслить социологически в том смысле, какой имел в виду Зигмунт Бауман: не знать социологию, а мыслить социологически (только не о повседневности, а о прошлом, но отчасти как о повседневности) [4].
По теме:
Структурирование предмета
Стойким результатом социологизации истории стало специфическое структурирование предмета, пришедшее из социальной истории и распространившееся на другие области. В итоге в современной историографии «по предмету» можно выделить следующие блоки:
— социальные институты: школа, фирма, приход, армия, тюрьма, клиника, бордель и т.д. / детство, семья, старость, наука и т.д. (в принципе дальше от институтов можно производить группы и практики);
— социальные группы: этносы, дети, молодежь, старики, профессии, женщины, прокаженные, безумные, преступники, субалтерны, маргиналы, меньшинства и т.д.;
— социальные практики: переговоры, игры, церемонии, труд, демонстрации, посиделки, чтение, разбой, доносы, наказания и все возможные др. интеракции.
Конечно, в небольших дозах в предшествующей историографии все уже присутствовало. Отсюда номинирование в качестве отцов-основателей «новой научной истории» Фернана Броделя, Марка Блока и Люсьена Февра и «открытия» в середине прошлого века Макса Вебера, Норберта Элиаса, Эрнста Канторовича и других предтеч.
В целом, по моему мнению, историческая наука в 1960–1970-е годы вовсе не испытала «ледяных объятий научности» (Ханс-Ульрих Гумбрехт) [5] — я бы назвала эти объятия энергичными. Свободное обращение к разным теориям и теоретическим конструкциям сделало возможной дальнейшую историческую специализацию и привело к появлению множества исторических субдисциплин. Благодаря активному освоению инструментария социальных наук история сегодня демонстрирует колоссальный потенциал развития в предметной области, в способах самовыражения, в освоении новых материалов, в умении извлекать радикально новую информацию из уже известных документов. Но очень скоро историкам пришлось учиться читать (Э. Ле Руа Ладюри), причем совсем иначе, чем они это делали несколько веков подряд. Кстати, «читать по-новому» с энтузиазмом научилось не только молодое поколение, но и ведущие представители старого.
Непрошедшее прошлое: новации в исторической политике
Однако к 1980-м годам «новая научная история» на самом деле passé. Многие тогда не заметили этого, да и 50 лет спустя далеко не все историки покинули хорошо распаханное поле (достаточно посмотреть список тем диссертаций по истории в современной России). Неслучайно относительно недавние проводы Эрика Хобсбаума, Жака Ле Гоффа или Эдварда Томпсона стали столь знаковыми [6]. Как будто эпоха длилась до их ухода. А она давно закончилась, и ее представителей вполне можно наречь «шестидесятниками». Так же как в 70-е годы «новые научные историки» списали в архив старую политическую историю, историю идей и интеллектуальную историю, затем, обратившись к новациям культурной антропологии, cultural studies и literary theory, «новая культурная история», окруженная скороспелым множеством исторических субдисциплин, оттеснила царицу «научной историографии» — социальную историю. На Западе «конец» новой научной истории зафиксировали в 1990-е и связали, прежде всего, с успехом (и опасностью) постмодернизма. В России в 1990-е годы новая научная история еще только утверждалась. Запоздалая фиксация радикального поворота в науке — феномен интересный и заслуживающий отдельных исследований сам по себе. Я здесь выскажу только пару соображений.
Почему трудно определить границу между «новой научной историей» и той, не имеющей единого обозначения и, по сути, отрицающей базовые принципы «шестидесятников», что пришла ей на смену?
Одна из важных причин состоит в том, что в исторической науке полвека работало поколение, которое и создало новую научную историю, более того, именно это поколение вошло в силу в 1990-е. Многие крупнейшие историки, начав в 1960-е, создали себе имена, приобрели репутации, основали и возглавили лучшие до сих пор журналы, поэтому эпоха в определенном смысле длилась.
Во-вторых, в представителях самого поколения изначально обнаружилась удивительная гибкость и открытость поискам нового. Не под влиянием cultural studies формируется новая культурная история, ее создает социальный историк Эдвард Палмер Томпсон. Фактически именно ведущие социальные историки еще в 1960-е обратились к изучению культуры, вдохновившись его книгой «Становление английского рабочего класса» (1963) [7]. Этот 800-страничный труд об обычаях и ритуалах, подметных письмах, рабочем фольклоре, сходках заговорщиков и питейных привычках английских рабочих конца XVIII — начала XIX века произвел переворот в представлениях об источниках и интерпретациях среди специалистов по социальной истории. Повернувшись лицом к культурной истории, многие из них в дальнейшем оказались способными и мотивированными к целой серии междисциплинарных поворотов. Точно так же история детства, которая, безусловно, расцвела на базе феноменально разнообразных исследований детства в социальных науках, инициирована была еще в 1960 году книгой Филиппа Арьеса «Ребенок и семейная жизнь при старом порядке» [8].
Повороты или переворот?
Еще раз обращаю внимание на то, что смена теоретических оснований исторической науки начинается уже в 1970-е годы: от макро к микро, от причинности к случайности, от универсального к индивидуальному, от реального к релятивному, от дуалистических оппозиций (буржуазия/рабочие, аристократия/простонародье, город/деревня, модернизация/традиция) к изучению социальных траекторий, культурных обменов, множественных идентичностей. Новые веяния в итоге приводят к методологическому индивидуализму и у историков получают наименования «пуантилизм», «история в осколках», «история-пэчворк» и пр. Но ведь пересмотр базовых оснований происходил не только в истории. Эйфория по поводу возможности открытия и применения универсальных законов, все объясняющих теорий, достижения междисциплинарного синтеза, всесилия математических методов и многих других универсальных отмычек поубавилась и в социальных науках. С 70-х годов прошлого века социальные науки все больше фокусируются на проблемах языка, культуры и знания, соответственно — на их объяснении через механизмы коммуникации и интеракции. В этом отношении история отражала общие тренды в развитии наук о человеке.
К тому же внимание историков переключилось с социологии на другие социальные и гуманитарные дисциплины (антропологию, семиотику, cultural studies, memory studies, urban studies, media studies, digital studies и пр.). Под влиянием культурного и лингвистического «поворотов» [9] историки узнали о семантических, социальных и политических конструкциях и, овладев техниками деконструкции, научились «серьезно относиться к языку». Если произошедшие перемены повлекли падение интереса к массовым источникам, особенно статистическим, заметное охлаждение к использованию математических методов и отход от структурного анализа, то «стратегия присвоения» моделей и теорий социальных наук оказалась устойчивой и востребованной.
В итоге изменилось отношение к теоретическим моделям, шире — к научности истории, и к системе аргументации: стандарты строгого научного изложения значительно ослабли. При этом теоретического обновления истории, сколько-нибудь сопоставимого даже с любым из десятилетий второй половины ХХ века, в наступившем столетии не происходило — ни на уровне внедрения новых «сильных» концепций, ни в сфере теоретической рефлексии. Развернутое обоснование этого тезиса содержится в статье «Исторические исследования в XXI веке: теоретический фронтир» [10], но сегодня у меня уже есть новые наблюдения. Вытекающие из них заключения не опровергают прежние выводы, но они, как мне кажется, более тонкие. Самая наглядная модель для сравнения — лексикон историков, считавших себя современными полвека назад и в настоящее время (не забудем, что всегда есть и достаточно много старомодных историков, и их словарь меняется намного медленнее).
Основные понятия
В 1960–1970-е годы опорными понятиями исторических трудов были: общество, прогресс, процесс, эволюция, детерминизм, рост, традиция, модернизация (и производные от нее), конструкция, структура, модель, порядок, механизм, конфликт, класс, парадигма, циклы, кризис, стадии, культура, личность и т.д.
С 1980-х утверждается существующий поныне новый словарь понятий: культура, парадигма, дисциплинирование, эпистема, трансфер, идентичность, коммуникация, ритуал, дискурс, деконструкция, случайность (контингентность), выбор, гендер, субалтерн, гибридность, метисизация, расизация, лиминальность, граница, пограничье, agency, reciprocity, mediation, participation, negotiation и т.д.
Последние четыре понятия даже нет смысла переводить — используется калька. Все эти новые конструкты (кстати, тоже новое слово) остаются в словаре исторической науки до сих пор, хотя какие-то важные возвращаются, например, эволюция (через науки о человеке, ориентированные сегодня на науки о природе) и кризис.
Понятия первого блока существовали больше века, некоторые и на века дольше. И вот появляется новый лексикон (почти не пересекающийся со старым), он утверждается, и большинство из нас его осваивают. Если не сработает закон «ускорения социального времени», то на нем мы будем говорить еще лет 100. Конечно, это социальные понятия, а не просто теоретические, т.е. они отражают важные общественные процессы, появление новых групп интересов. Такой словарь предполагает радикальное изменение объяснительных моделей, с помощью этих слов мы не можем конструировать прошлое по старым лекалам. Но ведь эти термины не историки изобрели, они заимствованы в основном из новых социальных наук. Новая терминология связана не только с объяснительными схемами, пришедшими извне, но и с появлением новых источников. Визуальная и перформативная история, устная история, история повседневности и другие исторические субдисциплины ввели в оборот историка источники, уже освоенные культурной антропологией, visual studies, cultural studies и т.д. Именно новые социальные науки выработали вопросники к этим источникам и язык их описания.
«Устная история» ― философия памяти
Подчеркну еще один важный момент: в новом лексиконе очень много социологических терминов, т.е. отказ от словаря понятий, связанного с классовыми теориями и теориями социального контроля, в пользу таких категорий, как «идентичность», «гендер», «субалтерн», «социальная иерархия», «воображаемые сообщества», “agency”, “reciprocity”, “mediation”, “participation”, “negotiation”, автоматически не означает сужения социологического горизонта в изучении прошлого. Но дело в том, что новые категории, вошедшие в лексикон современного историка, чаще всего были заимствованы историками из новых социальных наук без обращения к социологии, т.е. уже переинтерпретированы, часто в постмодернистском духе [11].
Фрагментация предметного поля
Союз историков с экономикой и социологией, возникший в 1960-е годы, стал матрицей для последующих междисциплинарных альянсов, в изобилии заключаемых в исторической науке. Процесс создания таких союзов пошел по экспоненте, тем более что социальные науки с 1970-х годов стали плодиться и размножаться (медиаисследования, человеческая география, международные отношения, лингвистика, медиа, социальная работа, исследования образования, урбанистика, cultural studies, internet studies и др.). Кстати, все они самоидентифицировались как социальные науки, что само по себе свидетельствует об устремленности к вхождению именно в корпус социальных наук, соответственно, о теоретических и методических претензиях на “hard” science. Хотя, как легко догадаться, представители многих из них полагаются преимущественно, а порой и исключительно, на интерпретативные методы, что сильно облегчает жизнь историку.
В этих обстоятельствах историки подпитывались самыми разными теоретическими наработками и смогли изучать буквально все, что воображение позволяет разместить между любыми полюсами: от всемирной истории бактерий до истории запахов, от глобальной истории идей до практик чтения в отдельной европейской деревне, от эволюционных эпосов «большой истории» до «истории одного дня». Фрагментация предмета основывалась на обращении к самым разным социальным наукам или хотя бы на общей информированности о происходящем за границами собственной дисциплины. Подобно тому как в 1960–1970-е годы возникли социальная интеллектуальная история, социальная история понятий, социальная история детства, социальная история женщин, на следующей волне появляются культурная история идей, культурная интеллектуальная история, культурная история детства, культурная история женщин; теперь наступает глобальная и постколониальная история всего сущего, может, если обратить внимание на то, как активизировались контакты наук о человеке с науками о природе, настать черед и естественной истории.
Часто к наработкам разных социальных наук обращаются одни и те же специалисты, и, что важно, среди них изначально оказались самые последовательные адепты социальной истории. Показателен, например, список книг одного из основателей социальной истории, автора и составителя более 100 монографий, создателя и бессменного редактора Journal of Social History с 1967-го до 2015 года Питера Стирнза.
Книги Питера Стирнза (выборка из списка публикаций с 2000 года):
— Sexuality in World History, 2nd ed. (2017);
— A History of Shame (2017);
— Globalization in World History, 2nd ed. (2016);
— The Industrial Turn in World History (2016);
— Childhood in World History, 3rd ed. (2016);
— The Civil War in Global Perspective (2015);
— Gender in World History, 3rd ed. (2015);
— Debating the Industrial Revolution (2015);
— Guiding the American University: Challenges and Choices (2015);
— Peace in World History (2014);
— Doing Emotions History (2013);
— Demilitarization in the Contemporary World (2013);
— Satisfaction not Guaranteed: Dilemmas of Progress in Modern Society (2012);
— Globalization in World History (2010);
— Educating Global Citizens in Colleges and Universities: Challenges and Opportunities (2009);
— From Alienation to Addiction: The History of American Work in Global Context (2008);
— Revolutions in Sorrow: American Death Experience and Policy in Global Context (2007);
— American Fear: The Causes and Consequences of High Anxiety (2006);
— Anxious Parents: a 20th Century History (2003);
— Fat History (2002) [12].
В 2000-е годы книг по социальной истории в списке Стирнза почти не осталось, хотя часть интересующих его направлений от социальной истории когда-то отпочковалась (история детства, история гендера).
Примечателен и список работ известного медиевиста Жака Ле Гоффа, одного из ведущих представителей школы «Анналов» и, соответственно, новой научной истории (nouvelle histoire) [13].
Книги Жака Ле Гоффа с 2000 года:
— Faut-il vraiment découper l’histoire en tranches?, éd. Seuil, 2014;
— La fin du village, éd. Gallimard, 2012;
— À la recherche du temps sacré, Jacques de Voragine et la Légende dorée, Paris, Perrin, coll. Pour l’histoire, 2011;
— Le Moyen Âge et l’argent : Essai d’anthropologie historique, Paris, Perrin, coll. «Pour l’Histoire», 2010;
— L’Europe expliquée aux jeunes, Seuil, 2007;
— Marchands et banquiers du Moyen Âge, Paris, PUF, coll. «Que sais-je? », 2006;
— Héros et merveilles du Moyen Âge, Seuil, 2005;
— Un long Moyen Âge, Paris, Tallandier, 2004;
— Héros du Moyen Âge, Le roi, le saint, au Moyen Âge, Gallimard Quarto, 2004;
— Entretien avec Pierre Soulages à propos des vitraux de Conques (préface de Xavier Kawa-Topor, photographies Pascal Piskiewicz). Toulouse, 2003. Le Pérégrinateur Éditeur;
— À la recherche du Moyen Âge, Louis Audibert, 2003;
— Une histoire du corps au Moyen Âge (avec Nicolas Truong), Liana Lévi, 2003;
— Le Dieu du Moyen Âge, Bayard, 2003;
— L’Europe est-elle née au Moyen Âge?, Seuil, 2003;
— Cinq personnages d’hier pour aujourd’hui : Bouddha, Abélard, saint François, Michelet, Bloch, La Fabrique, 2001;
— Le Sacre royal à l’époque de Saint-Louis, Gallimard, 2001;
— Un Moyen Âge en images, Hazan, 2000;
— Dictionnaire raisonné de l’Occident médiéval (en collaboration avec JeanClaude Schmitt), Fayard, 1999;
— Saint François d’Assise, Gallimard, collection «à voix haute », 1999 (CD);
— Un Autre Moyen Âge, Paris, Gallimard, coll. «Quarto», 1999;
— Le Moyen Âge aujourd’hui, Léopard d’Or, 1998.
Мы видим, что, оставаясь преимущественно в пределах медиевистики, но производя и обобщающие работы, прежде всего по периодизации истории, Ле Гофф активно перемещался по наделам прошлого между историей воображаемого и историей жестов, историей тела и историей еды, священного и мирского, пространства и времени.
Ключевые слова
Еще более интересная особенность исторической науки в XXI веке — констелляции понятий и подходов разных дисциплин в одной работе. Увидеть такую особенность можно, анализируя наборы ключевых слов в статьях исторических журналов. Несмотря на то что журналы, как правило, специализированы на субдисциплине, проблеме, регионе и/или периоде, публикации отсылают к самым разным областям социального знания. В качестве примера приведу вполне репрезентативный номер Journal of Social History (Fall 2011, Vol. 45, Issue 1.) Обращает на себя внимание не просто тематическое разнообразие, присутствующее даже в названиях статей, но и отсылки к разным дисциплинарным полям, эксплицитно присутствующие в наборах ключевых слов.
Содержание Journal of Social History (Fall 2011, Vol. 45, Issue 1)
1. MALIN, BRENTON J. Electrifying Speeches: Emotional Control and the Technological Aesthetic of the Voice in the Early 20th Century US. P. 1–19.
Ключевые слова: PUBLIC speaking; METHODOLOGY; SPEECH — Study & teaching; ELOCUTION; RADIO — Social aspects; RADIO announcing; TECHNOLOGICAL innovations — Social aspects; SOCIAL history — 20th century; Independent artists, writers, and performers; Independent actors, comedians and performers.
2. VARDI, ITAI. Auto Thrill Shows and Destruction Derbies, 1922–1965: Establishing the Cultural Logic of the Deliberate Car Crash in America. P. 20–46.
Ключевые слова: DEMOLITION derbies; AUTOMOBILES; HISTORY; AUTOMOBILE industry; CAPITALISM; AMUSEMENTS; TRAFFIC accidents; PRIVATIZATION; AUTOMOBILES — Collision damage; AUTOMOBILE safety; Automotive body, paint, and interior repair and maintenance; All other automotive repair and maintenance; New car dealers; Automobile and other motor vehicle merchant wholesalers; New and used automobile and light-duty truck merchant wholesalers; Automobile manufacturing; Automobile and light-duty motor vehicle manufacturing; Motor vehicle body manufacturing; UNITED States; ECONOMIC aspects; UNITED States — Social conditions — 20th century.
3. OLDSTONE-MOORE, CHRISTOPHER. Mustaches and Masculine Codes in Early Twentieth-Century America. P. 47–60.
Ключевые слова: MASCULINITY; HISTORY; MUSTACHES; SHAVING — Equipment & supplies; MARKETING; ADVERTISING & youth; SYMBOLISM; PRESIDENTS — United States; POPULAR culture; PUBLIC opinion; UNITED States; SOCIAL aspects; ELECTION; UNITED States — Social conditions — 20th century; DEWEY, Thomas E. (Thomas Edmund), 1902–1971; GABLE, Clark, 1901–1960.
4. SIGEL, LISA Z. Censorship in Inter-War Britain: Obscenity, Spectacle, and the Workings of the Liberal State. P. 61–83.
Ключевые слова: CENSORSHIP; HISTORY; OBSCENITY (Law); INTERWAR period (1918–1939); GOVERNMENT policy; HUMAN sexuality in literature; PUBLIC opinion; LAW — Great Britain — History; GREAT Britain. Home Office; GREAT Britain; SOCIAL aspects; GREAT Britain — Social conditions — 20th century; GREAT Britain — Politics & government — 20th century.
5. WOOD, GREGORY “Habits of Employees”: Smoking, Spies, and Shopfloor Culture at Hammermill Paper Company. P. 84–107.
Ключевые слова: SMOKING; BLUE collar workers; INDUSTRIAL management; EMPLOYEES; CONDUCT of life; INDUSTRIAL relations; HISTORY; HAMMERMILL Paper Co.; UNITED States; SOCIAL conditions; EMPLOYMENT.
6. SHINE, JACQUELINE. “Open to the People for Their Free Assembly”: Tompkins Square Park, 1850–1880. P. 108–124.
Ключевые слова: PARKS; PUBLIC spaces; HISTORY; INDUSTRIAL relations; IMMIGRANTS — United States; GERMAN Americans — History — 19th century; DEMONSTRATIONS (Collective behavior); National Security; NEW York (State); NEW York; UNITED States; SOCIAL conditions; NATIONAL Guard; NEW York (N.Y.); 19TH century.
7. KAISER, DANIEL H. Icons and Private Devotion among Eighteenth-Century Moscow Townsfolk. P. 125–147.
Ключевые слова: ICONS (Religious art); RELIGIOUS art; HISTORY; WORSHIP; CHRISTIAN art & symbolism — History; DEVOTION; SUPERNATURAL; RELIGION; PRIVATE collections; RUSSIA; RUSSIAN Orthodox Church; MOSCOW (Russia); MOSCOW (Russia) — Social conditions; 18TH century; MARY, Blessed Virgin, Saint — Devotion to.
8 FRENCH, KATHERINE L. Rebuilding St. Margaret’s: Parish Involvement and Community Action in Late Medieval Westminster. P. 148–171.
Ключевые слова: PARISHES; COMMUNITIES; CHRISTIANITY; CHURCH buildings — Design & construction; ELITE (Social sciences); VOLUNTEERS; FUNERALS; FUNDRAISING; RITES & ceremonies; HISTORY; WESTMINSTER (London, England); Grant-making and giving services; Grantmaking Foundations; Commercial and Institutional Building Construction; GREAT Britain; RELIGIOUS aspects; MEDIEVAL period, 1066–1485.
9. CARON, JAMES. Reading the Power of Printed Orality in Afghanistan: Popular Pashto Literature as Historical Evidence and Public Intervention. P. 172–194.
Ключевые слова: PUSHTUNS; HISTORY; ETHNOLOGY; POETRY (Literary form); POWER (Social sciences); AFGHAN folk literature; AFGHANISTAN; AFGHANISTAN — Social life & customs; JAN, Malang.
10. TROTTI, MICHAEL A. The Scaffold’s Revival: Race and Public Execution in the South. P. 195–224.
Ключевые слова: PUBLIC executions; AFRICAN Americans; HISTORY; RITES & ceremonies; AFRICAN Americans — Social conditions; RACE relations; SOUTHERN States; UNITED States; 1865–1951; SOUTHERN States — Social conditions — 1865–1945; UNITED States — Religious life & customs.
На страницах одного выпуска ведущего международного журнала по социальной истории мы обнаруживаем поразительно широкий спектр проблем и субдисциплинарных подходов: влияние технологических практик на риторику публичной речи, ее эмоциональный фон и эстетику; производство, дизайн и ремонт автомобилей; история маскулинности, повседневности и маркетинга; символические практики; история цензуры; рабочая культура; история публичных пространств, индустриальные отношения (социальные термины, практики и институты); история искусства, религиозное сознание; история благотворительности; литературный критицизм и история чтения, история церемоний и обычаев. Мы видим, что социальная история в профильном издании сохраняется, но как же она преображена и разбавлена массой других «историй» и маячащих за ними, в основном новых, социальных и гуманитарных концепций. В подобной широте тематики нет ничего исключительного. При внимательном чтении разных международных научно-исторических периодических журналов очевидно, что, какой бы ни была специализация (глобальная история, культурная история, рабочая история), содержательно в них присутствует целый веер социальных и гуманитарных концептов.
История без границ
В последнее десятилетие социальные науки активно обращаются к таким дисциплинам, как география, экология, биология, нейрология, антропология, и взаимодействие с ними образует новые междисциплинарные союзы и «повороты», среди которых пространственный поворот, эволюционная экономика, моральная география, социобиология (биологический или когнитивный поворот). Из всех трансформаций, происходящих сегодня на поле социальных дисциплин, наиболее актуальной для историков оказалась «спациализация» социальных наук [14]. Новации в современной историографии связаны не только с происходящим переосмыслением фактора пространства или вызовами глобализации. Еще в 1970–1980-е годы возникла и быстро набрала обороты постколониальная критика. Ее инспирировала знаменитая работа Эдварда Саида «Ориентализм» (1978) и исследования ученых, объединенных в группу Subaltern Studies Group (SSG) [15], самый знаменитый из них — историк Дипеш Чакрабарти. Кстати, именно постколониальная история стала одним из мощных трансляторов нового словаря понятий в исторические исследования XXI века. Ее же усилиями были переопределены такие старые конструкты, как «Запад» или «Восток», «Балканы», «Евразия», «Латинская Америка», «Тихоокеанский регион», «Атлантический мир» и др. В целом историческая глобалистика в самых разных вариантах (глобальная, пост/неоколониальная, транснациональная, интернациональная, история империй и др.) [16] вышла на лидирующее место в исторических публикациях, особенно журнальных.
Необычайное разнообразие исторического пространства характеризует сегодня содержание всех ведущих исторических изданий. Из-за невозможности привести много примеров, предлагаю вполне репрезентативное Оглавление одного из недавних номеров Journal of Social History (июнь 2014, Vol. 47, Issue 4.) Это вовсе не спецвыпуск, однако обращает на себя внимание географическое разнообразие, присутствующее даже в названиях статей (выделено мной. — И.С.).
— Andrews, George Reid. Racial Inequality in Brazil and the United States, 1990–2010.
— Pante, Michael D. Mobility and Modernity in the Urban Transport Systems of Colonial Manila and Singapore.
— Reilly, Benjamin. Mutawalladeen and Malaria: African Slavery in Arabian Wadis.
— Schermerhorn, Calvin. Capitalism’s Captives: The Maritime United States Slave Trade, 1807–1850.
— Harris, Lashawn. The “Commonwealth of Virginia vs. Virginia Christian”: Southern Black Women, Crime & Punishment in Progressive Era Virginia.
— Foyster, Elisabeth. Prisoners Writing Home: The Functions of Their Letters c. 1680–1800. (Britain. — И.С.).
— Sivaramakrishnan, Kavita. Aging and Dependency in an Independent Indian Nation: Migrant Families, Workers and Social Experts (1940–60).
— Brickell, Chris. Sensation and the Making of New Zealand Adolescence.
— Alexanderson, Kris. “A Dark State of Affairs”: Hajj Networks, PanIslamism, and Dutch ColonialSurveillance during the Interwar Period.
— Reay, Barry. The Transsexual Phenomenon: A Counter-History. (US. — И.С.).
— Brodie, Marc. “You Could Not Get Any Person to Be Trusted except the State”: Poorer Workers’ Loss of Faith in Voluntarism in Late 19th Century Britain.
Тенденция к «глобализации» прослеживается сегодня в поле практически любой исторической субдисциплины. Процветает глобальная экономическая история, начало которой положил еще Рондо Камерон [17]. Развивается социальная история (история миграций, контакты и трансферы между нациями и цивилизациями). Историки занимаются сравнительным анализом — histoire croisée, entangled history[18]. Только это не прежний сравнительный анализ как поиск «10 отличий», а исследование истории разнообразия. Появились и исследования взаимодействия между историческими знаниями (и наукой) на Западе и в остальной части мира [19]. Утверждается глобальная интеллектуальная история, глобальная история науки и т.д. Правда, часто «глобализация» достигается механическим путем, но есть и очень интересные примеры исследований [20]. Задача таких исследований состоит в том, чтобы определить причины и истоки специфичности, отвечая на вопросы: объясняется ли она локализацией, социальной конфигурацией, историческим моментом или особенностями адаптации к привнесенным влияниям [21].
В выпуске History and Theory, посвященном прогнозам развития истории, Дэвид Кристиан предсказывает: «В следующие 50 лет мы увидим возвращение древней традиции “универсальной истории”; но это будет новая форма универсальной истории, глобальной на деле и научной по духу и методу, вплоть до возможной интеграции исторической гуманитаристики с исторически ориентированными естественными науками, включая космологию, геологию и биологию» [22].
Выводы
Историки за последние годы узнали много нового, радикально переосмыслили уже известную информацию, освоили ранее неизвестные им техники и языки исследования — масштаб сделанного поражает. Спрос на социальную теорию у историков определенно остался, но социология как источник опорных теорий обеспечивает его минимально. В поле зрения историков попали многие другие социальные дисциплины. В отличие от социологии они менее строги, хотя и называют себя социальными. После 1970-х годов социологов потеснили классики культурной и социальной антропологии, потом представители перформативного поворота, постколониальной критики. В итоге эволюция исторической науки далеко вышла за пределы, заданные сциентизацией дисциплины в духе 1960–1970-х.
При оценке «социальности» истории необходимо учитывать изменения в междисциплинарном поле. Проведенное исследование показывает, что отказ от структурализма, функционализма, эволюционизма, детерминизма, монизма сопровождался поверхностным и часто «из вторых рук» освоением новых социологических подходов и концептуального аппарата, что радикально трансформировало теоретический арсенал истории и ее дисциплинарный лексикон. Даже социологическая классика — этнометодология, интеракционизм, аналитический дуализм, — очень соответствующая ориентации современных историков на индивидуальное и случайное, не говоря уже о «третьей волне» исторической социологии в США, практически не представлена на страницах исторических работ. Из социологов конца ХХ века в арсенале историков остается Пьер Бурдьё, (эпизодически Люк Болтански и Лоран Тевено с теорией социологии градов); ранняя классика представлена ритуальными ссылками на Карла Маркса, Макса Вебера и Эмиля Дюркгейма, а история памяти редко обходится без оммажа Морису Хальбваксу.
Отношение к теоретическим моделям, и шире — к научности истории, изменилось. Ответственность высказываний снизилась. Стандарты строгого научного изложения значительно ослабли. Язык исторических исследований на рубеже веков изменился, но с тех пор демонстрирует устойчивость. Предметное поле неимоверно расширилось. Междисциплинарные союзы — эклектичные, обычной стала практика объединения разных теорий, концептов и понятий в одном исследовании. Для многих историков характерно свободное скольжение в поле субдисциплин, и такая свобода облегчается вольным отношением к теоретическим заимствованиям. Приверженность к строгости аргументации сохраняется в основном в экономической истории, а также в истории научных сообществ, истории профессий, истории образования — областях, динамично развивающихся в последние десятилетия [23].
В целом, возвращаясь к поставленной в данной работе задаче проанализировать новые обстоятельства «социальности» исторической науки, следует признать, что она достаточно «социальна» и отражает state of arts современных социальных наук.
Статья подготовлена в рамках Программы фундаментальных исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» и с использованием средств субсидии на государственную поддержку ведущих университетов Российской Федерации в целях повышения их конкурентоспособности среди ведущих мировых научно-образовательных центров, выделенной НИУ ВШЭ.
Литература
Примечания
Ирина Савельева. Историческая наука в XXI веке. Ключевые слова. Источник: Диалог со временем. 2017. № 58. С. 5–22.
Ирина Савельева – доктор исторических наук, ординарный профессор Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики». Директор Института гуманитарных историко-теоретических исследований имени А.В. Полетаева
