Пределы социологического воображения, или скромное обаяние одного концепта

06 мая 2016

Ольга Оришева

В своей книге «Социологическое воображение» (1959) Чарльз Райт Миллс определяет его как «качество ума, которое необходимо для осмысливания взаимосвязей между человеком и обществом, между биографией и историей, между отдельной личностью и целым миром» [1]. Скажем, если вы – безработный, то ваша незавидная ситуация может быть обусловлена не столько вашей нерасторопностью, сколько структурными – экономическими – причинами, и развитая способность социологического воображения позволит вам удостовериться в этом. Однако определение, данное Миллсом, несколько обедняет концепт, зауживает значение понятия даже по сравнению с теми возможностями, которые обнаруживает его собственный текст. Так, говоря о социологическом воображении как способности, которой, несомненно, обладали великие социологи, он связывает его с умением прозревать за единичными фактами и поступками людей масштабные социальные структуры, видеть их динамику и опознавать социальные типы людей, задающие рамки индивидуальности в том или ином обществе. Социологическое воображение оказывается, таким образом, чем-то вроде третьего глаза, способностью, которая раздвигает границы нашего восприятия социальной реальности.

Элегантный пример такого расширительного понимания концепта мы обнаруживаем у Энтони Гидденса в его знаменитом примере с чашкой кофе [2, с. 18-19]. Если мы рассматриваем ее, задействуя способность социологического воображения, то видим не просто напиток: мы опознаем важный социальный ритуал, который организует наше общение, предоставляя нам повод встретиться и посмотреть друг другу в глаза; мы видим легализованный в нашей культуре наркотик, употребление которого не просто разрешено, но поощряется, так как люди должны эффективно трудиться, а не клевать носом на рабочем месте. Далее мы обнаруживаем, что превращение кофе в составляющую повседневной жизни в европейской культуре связано с перипетиями истории колонизации, прозреваем сложные процессы мирового экономического обмена, в рамках которого кофе является третьим по значимости после золота и нефти продуктом, и т.д.

Однако «обаяние» понятия социологического воображения связано не столько с возможностью поэкспериментировать с восприятием, сколько с мощным утопическим потенциалом концепта. Прежде всего, совсем необязательно быть профессиональным социологом, чтобы практиковать социологическое воображение. В принципе, любой человек, развивая в себе это качество ума, может преодолеть идиотическую зацикленность на своих личных горестях и радостях и увидеть происходящее с ним в ином масштабе. Рядовой социальный актор способен стать стихийным социальным аналитиком и благодаря этому, как минимум, более осмысленно прокладывать траекторию своей судьбы в данных обстоятельствах места и времени, соотносить свои поступки не только с ближайшим окружением, но и с социальным целым. Как максимум, он может выйти из страдательной позиции претерпевающего в активную позицию преобразователя.

Здесь мы сталкиваемся с еще одной особенностью концепта, обусловливающей его привлекательность – понятие социологического воображения наделяет социальную теорию высшим достоинством, словно обещая, что теория может быть не просто теорией, но действенным инструментом преобразования социального мира. Эту мысль прекрасно выразил Крэйг Кэлхун: «Теория не является руководством к действию в том смысле, в каком принципы инженерной науки являются руководством для конструирования мостов. Она помогает сделать мыслимыми новые обстоятельства и новые возможности. Она показывает агентам социального действия возможные социальные изменения, позволяя им заглядывать по ту сторону непосредственности того, что есть в любой конкретный момент, чтобы концептуализировать то, что может быть» [3, р. 9]. Проще говоря, социально-теоретическая «прививка» позволяет рядовым практикам преодолеть гипноз фактического, зачарованность сложившимися обстоятельствами и прозреть некие иные возможности не только для себя лично, но и для своих сограждан.

Если взглянуть на сцепку «социология – утопия» более пристально, то окажется, что связь между социальным теоретизированием и утопическим воображением носит еще более глубокий, если не сказать интимный характер. Развивая эту мысль, здесь и далее, я во многом буду опираться на блестящий анализ утопического воображения, проделанный Виктором Вахштайном, который рассматривает его в двух аспектах – нормативном и эпистемическом [4]. Нормативный аспект связан с нашими попытками вообразить иное, «хорошее общество», эпистемический аспект выражается в построении идеально-типических (по М. Веберу) моделей социальных феноменов, позволяющих свести (а значит – сделать постижимой) хаотичную пестроту и фрагментарность социальной жизни к простоте теоретических конструкций. Причем, эти два аспекта тесно переплетаются в истории социологии и оказываются отделимыми друг от друга чисто аналитически.

В данном контексте стоит вспомнить, что истоки социальной теории нередко возводятся к «Утопии» Томаса Мора [5, р. 25]. Акт воображАния несуществующего социального уклада значим потому, что позволяет впервые опознать социальное как особый домен реальности, как нечто несводимое ни к сфере государственного управления, ни к сфере приватной жизни. По сути, благодаря утопическому мыслительному усилию социальная теория обретает свой предмет: парадоксальным образом, воображая то, чего нет, теоретик получает возможность разглядеть социальное как особую реальность, сферу упорядоченных взаимодействий между индивидами. Если апеллировать к примеру Томаса Гоббса, можно утверждать, что именно благодаря конструированию утопии (или антиутопии) догосударственного состояния – «войны всех против всех» – становится возможной осмысленная постановка проблемы оснований социального порядка.

Вопрос о возможностях, способности социологического воображения расширять наше восприятие и ориентировать преобразующее действие, неотделим от вопроса о пределах, ограничивающие эти возможности. В эпистемологическом аспекте таким пределом является проблематичность самого понятия общества как некоего относительно замкнутого и относительно гомогенного целого. Предельно четко эту проблематичность в рамках современной социальной теории обозначили Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф, выдвинув и обосновав тезис о том, что ОБЩЕСТВО НЕ СУЩЕСТВУЕТ. Не вдаваясь в концептуальные тонкости построений Лаклау и Муфф, можно сказать, что, общество как некая обозримая тотальность – это фантом, образ, навязанный конкретной социальной группой (вышедшей победительницей в политической борьбе) другим социальным группам и закрепленный в определенных институциях. Антагонизм, конфликт интересов множества групп оказывается не (потенциально устранимым) сбоем работы социальной системы, а симптоматическим выражением «истины социального». Истины, состоящей в том, что общества как заданного поля, в рамках которого взаимодействуют группы и индивиды, просто нет, а контуры этого поля всякий раз устанавливаются искусственно и лишь на какое-то время. «Незавершенный характер всякой тотальности ставит нас перед необходимостью отказаться в своем анализе от установки рассматривать “общество” как безразрывную (sutured) и саму себя определяющую тотальность» [6, 111].

По сути, сам концепт общества оказывается сугубо историчным: он возникает и развивается на фоне становления системы национальных государств как суверенных образований с четко обозначенными и взаимно признаваемыми границами. Но когда наступает то, что мы привыкли называть глобализацией, когда появляются наднациональные субъекты власти, границы становятся «пористыми», а военный, экономический и культурный суверенитет государств нередко приобретают номинальный характер, понятие общества также начинает размываться и утрачивать свою объяснительную силу [7].

Если говорить о пределах утопического социологического воображения в нормативном понимании, то одним из самым серьезных врагов стремления к перекройке социальной ткани следует признать повседневность как совокупность анонимно складывающихся, рутинных, нерефлексивных практик. В качестве иллюстрации здесь можно сослаться на пример, приводимый британским политологом Кристофером Коукером, который говорит о том, что в модерных обществах успешные социальные проекты опирались на уже сложившиеся практики, а теория могла сыграть свою роль только удачно накладываясь на них. Так, несмотря на то, что отцов-основателей США вдохновляли идеи Джона Локка, реальной основой американской революции были не отвлеченные теоретические построения, но «демократическая реальность церковных ассамблей, “великое религиозное пробуждение” 1730-х годов, обновившее всю общественную жизнь американцев. Евангелический протестантизм самым активным образом проповедовал местную демократию; именно это послужило отправной точкой революционных процессов в британских колониях в Северной Америке».[8]

Означает ли это, что сфера повседневных практик сугубо материальна и лишена фантазматического элемента? Утверждать подобное означало бы впасть в анахронизм. Практики пронизаны воображаемым, и сегодня, в эпоху экстраординарного влияния на умы масс-медиа, это очевидно как никогда, но, как мне представляется, в повседневности воображаемое функционирует принципиально в ином модусе.

Для демонстрации этого модуса я воспользуюсь концептом идеологического фантазма, который предлагает Славой Жижек [9, с. 43]. Идеологический фантазм можно определить как разделяемое людьми условное допущение по поводу (социальной) реальности, условный характер которого не мешает ему функционировать в качестве своего рода максимы и эффективно направлять действия индивидов по определенным каналам. В качестве примера Жижек ссылается на марксов анализ товарного фетишизма. По Марксу, суть фетишистской инверсии состоит в том, что цена товара, представляющая собой выражение существующих в обществе отношений обмена, ошибочно принимается за свойство самого предмета, в результате чего система связей между людьми предстает в форме фантасмагорических отношений между самими вещами. Для Жижека принципиально важно, что эта иллюзия локализуется не на уровне сознания, а на уровне действия: люди могут прекрасно осознавать, что ни сюртук, ни, скажем, iPod сами по себе ничего стоить не могут, что цена определяется рыночной конъюнктурой, однако даже в этом случае они продолжают действовать, руководствуясь автоматической верой в то, что «все имеет свою цену».

Можно предположить, что аналогичным образом в нашем обществе функционирует официальная беларусcкая идеология. Мало кто из вменяемых людей разделяет её, едва ли кто-то всерьез полагает, что мы живем в социальном государстве, а президент и чиновничий аппарат – всего лишь скромные слуги народа. Однако на уровне повседневности люди поступают так, КАК ЕСЛИ БЫ они действительно в это верили. Так, множащиеся абсурдные бюрократические предписания воспринимаются не как вызов, а как неизбежное зло, адекватным ответом на которое является сугубо формальное исполнение по принципу минимизации усилий. Выполнение требований государства на уровне ритуального жеста оказывается целесообразней, чем борьба с «ветряными мельницами», так как позволяет сохранить энергию для «действительно важных» дел, будь то реализация профессионального призвания или просто организация комфортного пространства личной жизни. При этом независимо от масштаба, возвышенности или приземленности целей, которые преследует индивид, пустой и формальный жест подчинения в конечном итоге работает на воспроизводство системы.

Таким образом, эпистемические границы (утопического) социологического воображения определены запретом на позицию абсолютного наблюдателя, фактом необозримости социального целого (если допускать, что такое целое вообще существует). Преобразовательные возможности социологического воображения ограничены сферой анонимно складывающихся, инертных, работающих на самовоспроизводство повседневных практик. Эта констатация достаточно банальна и может быть сведена к следующему: (социальная) реальность всегда сложнее любых теоретических конструкций и попытки моделировать ее требуют особой  осмотрительности. Однако тезис об ограничениях утопического мышления не снимает целого ряда вопросов. Прежде всего, вопроса о необходимости тотализующего мыслительного усилия, целостного схватывания реальности, без которого невозможны ни наука, ни просто осмысленное существование; вопроса о потребности и способности человека с самотрансцендированию, о возможности рефлексивного действия, взламывающего автоматизм рутинных практик…

_____________________________________________________________

  1. Миллс Ч. Р. Социологическое воображение. – М., 2001. // [Электронный ресурс] Точка доступа http://www.e-reading.club/book.php?book=145167
  2. Гидденс Э. Социология. – М., 2005.
  3. Calhoun C. Critical Social Theory: Culture, History and the Challenge of Difference. – Malden; Oxford, 1995.
  4. Вахштайн В. С., Ерофеева М. А. Трансформация моделей объяснения в социальных науках: утопическое воображение как ресурс социологического теоретизирования. – М., 2015.
  5. Delanty D. The Foudations of Social Theory: Origins and Trajectories // The Blackwell Companion to Social Theory. – Oxford, 2000.
  6. Laclau E., Mouffe Ch. Hegemony and Socialist Strategy. – L.; N.-Y., 1985.
  7. Вахштайн В. С. Социология без общества (видео) // [Электронный ресурс] Точка доступа https://www.youtube.com/watch?v=5cnEYJWR808
  8. Коукер К. Россия, Азия и «воображаемое» Запада (интервью) // Полит.Ру [Электронный ресурс] Точка доступа http://www.polit.ru/article/2008/12/02/kouker/
  9. Жижек C. Возвышенный объект идеологии. – М. 1999.
 
Персоны:
Тэмы: