«Воображаемая география», трансфер идей и поддержка государственности: заметки о белорусском гуманитарном знании

Андрей Тихомиров, для журнала “Мост“

Белорусское гуманитарное знание в последние 20 лет переживает процесс сложной и далеко не однозначной трансформации. Казалось бы, что это утверждение — простой трюизм. Все политические изменения 1985-1991 годов, произошедшие на «постсоветском пространстве» логично привели не только к экономическим и социальным изменениям, но и к полному переустройству «производства знания».

До распада СССР определённая форма автономии белорусской научной среды была весьма ограничена границами Белорусской ССР. Почему именно так? Границы политические были одновременно границами возможного знания. Изучение проблематики, которая бы относилась не к территории Беларуси было или очень ограниченно, или предполагало определённые запреты. В исторической науке такими «исключениями» могли быть некоторые проблемы истории древнего мира (известны работы по истории хеттов, рукописей Кумрана или Древнего Рима), средневековья (хотя как раз эта проблематика считалась как минимум «немодной» весьма долгое время), новой и новейшей истории. Все эти исключения скорее предполагали, что при наличии соответствующих специалистов часть такого рода исследований могла быть в БССР, но уже «воспроизводство» «небелорусской» проблематики в истории предполагало выезд в Москву или Ленинград.

Проблематика XIX века изучалась в весьма специфической форме: не смотря на декларативную приверженность принципу историзма «воображаемая география» белорусских земель в исследованиях советского периода лишь частично отображала административную реальность Российской империи. Раздел на губернии и уезды показывался, но при этом игнорируя административную и управленческую реальность эпохи историки делили узды на белорусские, литовские, латышские, польские. Соответственно, белорусским историкам не предполагалось описывать процессы на территории Латгалии, Виленского края или Подляшья, только потому, что они входили уже в то время в состав соседних союзных республик и государств. При этом нужно было использовать весьма сложную словесную эквилибристику, чтобы хотя бы передать читателю базовую фактологию по данной проблеме. Вильно (современный Вильнюс) в  XIX играл роль естественного политического и культурного центра всего региона (официального именовавшегося «Северо-западным краем») и был также центром развития белорусской культуры (особенно в конце XIX — первой половине ХХ века). Не упомянуть о роли этого города было как минимум весьма сложно. Однако политика государства предполагала, что в своей массе белорусы не должны воспринимать этот город как один из «своих» культурных центров, а как «только» столицу соседней братской советской республики. Пожалуй лишь в исследованиях по литературоведению учёным удавалось почти «контрабандным» путём проводить информацию о значении Вильно для белорусской культуры. Историки только в самых необходимых случаях, как бы вынужденно, указывали на этот город как место действия тех или иных событий или место издания книг и газет.

Кроме вполне понятного идеологического давления (обязательной и формально единственной марксистско-ленинской философии) сложилось довольно закрытое пространство для «воображаемого белорусского знания», замкнутое границами Белорусской ССР. Было пожалуй только одно исключение — это информация о белорусах в Польше – в Подляшье, которая в довольно ограниченной форме допускалась для массовой аудитории. Вероятнее всего главным моментом здесь было само существование институционально оформленного белорусского национального меньшинства с организациями, газетами и школами. Игнорировать такую ситуацию со стороны БССР было бы уже слишком сложно, проще было это делать в случае с Литвой и другими союзными республиками: там такая институционализация белорусскости просто не предполагалась. В итоге, в конце 80-х годов для большинства белорусов знание о Вильно как о «своём» городе было не только открытием, но и для части интеллигенции практически откровением, чувством сродни религиозному. Такое географическое ограничение знания границами БССР привело к самым разным последствиям, не только когнитивного свойства, но и повлияло на массовое сознание значительной части населения. Распад советской системы и идеологии, утверждение независимого белорусского государства «освободили» не только табуированную фактологию — о существовании которой «подозревали» не все профессиональные историки ещё в конце 80-х годов, но и привели к расширению «воображаемой географии» белорусскости не только на соседние территории, но и на практически весь земной шар (прежде всего в связи с возможностью контакта и изучения белорусской диаспоры в Европе и Северной Америке).

Создание собственного независимого государства предполагало не только политическую систему, самостоятельный контроль над экономикой и налаживание отношений с другими государствами. Дискуссия вокруг того, что белорусы в своей массе, а также элиты страны были в принципе не готовы к независимости идут уже несколько лет. Пожалуй стоит сказать, что такого рода «обвинения» не новы: к примеру в 1918-1919 годах польские политические элиты примерно таким же образом говорили о созданной Чехословакии, как стране «созданной ниоткуда» или независимость которой «свалилась» её гражданам «на голову» [1]. Первые шаги политических элит (естественно, бывших коммунистических — других в республиках СССР практически не было) Беларуси однако показали, что они в состоянии утвердить государственность страны не только на символическом уровне.

Важным обоснованием независимости был поиск исторических корней государственности и соответствующая политика в этом направлении. Историческая наука и историческое сознание на массовом уровне претерпели значительные изменения. Всё прошлое было переосмысленно с национальной точки зрения — слова «нация», «национальное», «национализм» перестали быть табуированной лексикой. Переосмысление самих этих терминов произошло значительно позже, но факт собственного государства уже предусматривал позитивные коннотации для этих слов.

Однако белорусские элиты не смотря на тот быстрый старт в независимость искали более сильный фактор для экономического развития страны, который усматривался в России. Одновременно значительная часть населения бурно переживала неожиданную ностальгию по временам СССР (скорее реально видимую в прессе и на экранах телевизоров, чем в реальности). Эти и целый ряд других факторов привёл к кардинальным политическим изменениям в стране в 1994-1996 годах и утверждению специфического политического режима. Вместе с политическим сломом появилась потребность в старой коммунистической идеологии и привлечению «старых кадров», в том числе и в «производстве знания». Многие наблюдатели извне, изучавшие Беларусь высказывали свои опасения в том, что страна в скором времени просто перестанет существовать.

Идеологическое обоснование для интеграционных процессов с Россией в виде программ для изучения истории, философии и других гуманитарных дисциплин, учебников, публикаций в прессе для сторонних наблюдателей казалось первым шагом для утраты независимости. Вместе с проблемой белорусского языка (и фактического доминирования русского языка почти во всех сферах жизни) эти факторы остаются главными угрозами для самостоятельного осознания белорусами себя как нации. Связь между реальной политикой и «политикой знания» в случае с Беларусью после 1994-1996 годов весьма показательна и во многом уникальна для всех постсоветских стран. Востребованность «национального» здесь значительно ниже, чем в других странах, когда как востребованность «социального» гораздо выше. При этом даже к такой ситуации существует потребность в «историческом» обосновании такой политической системы, в том числе и через так называемую «историческую политику». Большинство исследователей долгое время не обращало внимания на поддержку государством тем или иным историческим эпохам на символическом уровне.

Государственные праздники, мемориализация, политика в области урбанистики, или школьные учебники и проект «идеологии белорусского государства» были скорее на канве исследований. Многие учёные даже писали об отсутствии «исторической политики» в Беларуси, исходя из того, что практическое воспроизводство «советского» (не только на уровне мемориализации Второй мировой войны образца 1960-80-х годов, но и осторожного восстановления памятников Сталину) не является чем то приниципиально новым. То, что такого рода практика является практически уникальным случаем на фоне соседних государств исследователи «открыли» в начале 2000-х годов, вместе с изменениями понятийного и методологического аппарата гуманитаристики [2].

Кроме расширения «воображаемой географии» и осознанного включения в построение самостоятельного государства гуманитарное знание претерпевает также более значимый методологический и понятийный поворот. Здесь важен не только символический и декларативный отказ от марксизма-ленинизма советского образца (который так и не преодолён до конца), но и вопрос о трансфере нового для белорусских гуманитариев знания. «Возвращение» не просто отдельных исторических фактов в белорусское понимание прошлого, а целых периодов прошлого (прежде всего эпохи Великого княжества Литовского, Белорусской Народной Республики) было связано не только со снятием запрета на эти темы, но и с возращением в интенсивный оборот «несоветской» историографии и исследований в среде белорусской эмиграции. Вместе с ними неизбежно произошло изменение языка науки. Исключение советских языковых штампов приводило к поиску соответствующей терминологии и использованию нового языка для гуманистики. В исторической науке такие поиски ознаменовались созданием различного рода переходных конструктов (по сути марксистского типа), наиболее ярким из которых был «цивилизационный подход» [3]. Применение такого конструкта привело к определённым изменениям в историописании, но в дальнейшей перспективе затормозило сам процесс методологических изменений. С одной стороны историки стали писать о прошлом в национальном белорусском контексте (что очень похоже скажем на украинскую или литовскую историографию) – «национализируя» Полоцкое, Турово-Пинское княжества, Великое княжество Литовское, Речь Посполитую, начали вести «баталии» с соседними историографиями (прежде всего с литовской, в некоторой степени с польской) — что было весьма понятно и связано с процессами в обществе конца 1980 — начала 90-х годов.

Выработанная концепция «национального видения» истории вскоре стала альтернативной (а в некотором смысле оппозиционной) для проектов, продвигаемых при помощи части властных структур. Оппоненты этих историков сначала критиковали такое видение как «необъективное». «неисторическое», очень часто — как антикоммунистическое (что было понятно, поскольку они придерживались советского видения истории). Довольно скоро на этот тип критики наложился совершенно новый вид наррации. В 1990-е годы одновременно с «национальным видением» истории частью энтузиастов (прежде всего из среды историографов и пророссийски настроенных историков) была реанимирована «западнорусская» школа историописания и соответствующая идеология. Такая реанимация в этот период была по сути уникальным явлением для постсоветских стран — нигде такого рода гибридное самосознание не возродилось в такой форме. Была механически восстановлена историография второй половины XIX века в условиях конца ХХ века, по сути постулирующая отказ белорусов от собственной национальной идентификации и как следствие — государства. В «чистом» виде применение такого рода идеи даже на фоне усиления интеграции с Россией (в самых разных формах) оказалось весьма сложным по целому ряду причин. «Западноруссизм» является своего рода идеологией национального типа (пропагандирующей идею о триединой русской нации с сохранением некого набора региональных характеристик для белорусов и украинцев), и по сути предполагает наличие врага в лице других этнических и религиозных групп. Полное применение такого набора элементов в проекте «идеологии белорусского государства» весьма сомнительно и не сочетается с декларативной толерантностью и равноправием всех национальных и религиозных групп в стране. Поэтому был необходим определённый синкретизм с посткоммунистическим видением современности (и прошлого), а также определённый набор терминов «осовременивающих» такую идеологию. Трансфер таких терминов и соответствующей методологии осуществляется как правило посредством русского языка и гуманитарной литературы, издаваемой в России. В большинстве случаев это издания целого ряда философов, историков, социологов правой, националистической и даже шовинистической направленности, как XIX-ХХ века, так и современных. Использование «цивилизационного подхода» (по сути, отказ от концепции универсальности прошлого для всей планеты) стало очень хорошей почвой для появления такого рода гибридных идеологий,  по своей природе направленных уже не на культивирование «национального видения» истории, а на обслуживание проекта политической и экономической интеграции с Россией. «Неозападнорусская» школа в Беларуси, позиционирующая себя как независимый от государства проект во многих случаях становится удобным инструментом для осуществления идеологического контроля над публичным пространством, показывая себя как некую альтернативу или конкуренцию для белорусскости в самых различных её формах.

Если вернуться к проблеме трансфера идей в гуманитарном знании, то стоит признать его зависимость от одного языка и одной культуры [4]. Ситуация со знанием иностранных языков среди гуманитариев Беларуси остаётся весьма сложной (во многом это связано с самоизоляцией знания и определённой государственной политикой, а также с внутренними общественными процессами) — уровень знания хотя бы английского языка по сравнению с соседними странами весьма низок, а среди молодёжи не наблюдается стремления к хорошему усвоению языка на академическом уровне. Ещё в 90-е годы трансфер «западного знания» мог осуществляться с помощью польского языка (знание которого для большинства историков продолжает оставаться важным, но этот язык был также важен для других дисциплин — прежде всего для социологии) — в связи с существованием значительного польского меньшинства в стране и его возрождением с конца 80-х годов. Но в последние 10 лет значение это языка имеет тенденции к снижению в силу самых разных причин. Кроме польского языком-трансфером для передачи знания является украинский (наличие значительного числа переводных текстов с английского, немецкого и французского и практически полное взаимопонимание носителей белорусского и украинского языков), но он также имеет свои ограничения. В силу более сильного отдаления литовского и латышского языков они по сути не могут быть такими трансферами для белорусского гуманитарного пространства, но исследования на этих языках потенциально являются важным объектом перевода. В итоге главенство русского языка как главного трансфера для западной мысли является важным фактором для белорусского гуманитарного пространства. Такое преобладание имеет весьма важные последствия для самоосознания гуманитариев, круга идейных интересов и проблематики исследований. Правда стоит отметить, что в какой то степени такое преобладание не нарушает автономию белорусского знания, прежде всего в связи с тем, что для российских исследователей Беларусь не является важным объектом изучения. Такого рода автономия (если не самоизоляция) парадоксальным образом является источником проблем для белорусского гуманитария, но и одновременно сохраняет преобладающий предмет его исследования. Беларусь выступает главной проблемой для белорусских гуманитариев.

Кроме собственно вопроса о языке-трансфере возникает проблема о сути идей, которые приходят извне. В случае с российским направлением можно говорить о преобладании правого, националистического фактора, с весьма определённым набором антивестернизационных, антимодернизационных идей со значительным религиозным компонентом (православие здесь выступает даже не столько как религиозная конфессия, но как скорее «цивилизационный» выбор и набор культурных характеристик). Либеральные, левые или другие альтернативные идеи имеют гораздо меньшее влияние и литература данного направления гораздо реже попадает в Беларусь, особенно в региональные центры. Информационная глобализация и существование интернета очень сильно повлияло на обмен идеями и расширило все возможные идейные и языковые трансферы для белорусского сообщества. Однако пока сложно сказать как это влияет на положение знание в целом.

Доминирование русского языка привело не только к усилению пророссийских идеологий, но и парадоксально к появлянию целого явления фольк-history в белорусском варианте. Как правило эти авторы пишут по русски (очень часто используют откровенный плагиат известных историков), выпускают большое число книг на довольно упрощённом языке, по сути используют устоявшиеся в «национальном видении» прошлого схемы (особенно любима ими идея о Великом княжестве Литовском как исключительно белорусском государстве, отказ литовцам в праве называться литовцами и т. п.) и занимаются довольно агрессивным продвижением своих идей. Подобного типа явления можно наблюдать в украинском и российском случае, где как правило такого рода авторы не признаются профессионалами в историческом знании.

Российский трансфер практически доминирует для философии. Вместе с ним (особенно на региональном уровне) приходит интерес к русской философии XIX-ХХ веков и как правило далеко не либерального и открытого типа. При этом учебники философии для вузов воспроизводят советскую марксисткую схему (но не проговаривают о ней открыто) [5]. Философия наряду с социологией остаются во многом «непонятыми» и невостребованными полями знания для правящих элит, что с одной стороны подчёркивает стремление к поддержке более «практического» знания, а с другой говорит о мировосприятии элит.

Различного рода понятия, заимствованные из западного (или уже — англо-саксонского) знания в белорусском случае являются предметом интеллектуальной моды, чем реального применения. Хорошим примером могут служить самые различные термины, применяемые в политологии (как правило заимствованные из российского научного лексикона). Читая большинство политологических текстов остаётся ощущение, что это лишь набор не до конца понятых терминов, более пригодных для публицистики, чем научного анализа. В сравнении с Россией и Украиной часть гуманитарных дисциплин, таких как например, гендерные исследования, этнология или психоанализ в белорусском случае или не до конца институционализированы (оба центра гендерных исследований при вузах в Минске в последние десять лет прекратили своё существование), или же остаются лишь уделом энтузиастов, готовых применять данного рода знание по крайней мере на междисциплинарном уровне.

Рассуждая о белорусском гуманитарном пространстве можно сказать о том, что своеобразный «замкнутый круг» между дихотомией «Восток-Запад» продолжает давлеть над воспроизводством знания. Реакцией на давление марксизма в советском варианте стал резкий поворот к идеям более правого толка, или же национализму с ярко выраженным патернализмом. В отличие от соседних стран (особенно Польши и Украины) в Беларуси не произошло возрождение гуманитарного знания в духе современного европейского марксизма. Скорее идеи патернализма и «славянской исключительности» наложились на привычное упование на силу государства и персонифицированного правления. Попытки выхода из дихотомии «Восток-Запад» посредством обращения к другим научным инспирациям пока не до конца ясны и понятны даже для самих гуманитариев. Идеологическое (а по сути маркетинговое) позиционирование Беларуси как моста между Востоком и Западом или «центра Европы» в действительности показывает только то, что гуманитарное знание черпает только из «восточного», российского направления, которое в свою очередь само черпает из «западного». Такой двойной трансфер продолжает вызывать недоумение, особенно при таком самопозиционировании страны. Белорусское гуманитарное пространство, находящееся в тисках стремления к открытости и одновременной самоизоляции является интересным явлением в Центральной и Восточной Европе и может быть весьма интересным примером для всего региона.

[1] M. Surosz, Pepiki. Dramatyczne stulecie Czechów, Warszawa 2010, s. 13-14.
[2] А. Ралёнак, Канструяванне гістарычнай памяці ў дыскурсе ідэалогіі беларускай дзяржавы // ARCHE, 2013, № 2, с. 315-372.
[3] А. Браточкин, Историческая наука в Беларуси после 1991 года: кризис марксисткой методологии и поиск новых теоретических оснований // После советского марксизма: история, философия, социология и психоанализ в национальных контекстах (Беларусь, Украина), Вильнюс 2013, с. 11-49.
[4] Удачным примером проблематизации вопроса о культурном трансфере и трудностях перевода был номер украинского журнала «Україна модерна» (число 5, 2010, с. 9-48).
[5] И. Гафаров, Философия в белорусских университетах: поиск утраченной структуры //  После советского марксизма: история, философия, социология и психоанализ в национальных контекстах (Беларусь, Украина), Вильнюс 2013, с. 143-155.
 _________________________________

Андрей Тихомиров, беларусский историк, докторант Института истории науки Польской Академии Наук (Беларусь).