25 ноября в рамках серии «Главный вопрос» Летучий университет организует лекцию социолога и методолога Оксаны Шелест. Накануне с лектором побеседовал Николай Кацук.
Николай Кацук: Ты назвала лекцию «Общественно-политическая коммуникация в Беларуси: что мы можем противопоставить политтехнологиям третьего поколения?» Для начала, давай разберемся, что это такое – «политтехнологии третьего поколения»? Подразумевается, что речь идет о каком-то генезисе, в котором есть еще, как минимум, политтехнологии двух поколений…
Оксана Шелест: «Политтехнологии третьего поколения» – это концепт, который ввел Владимир Мацкевич в попытке схватить, понять, вскрыть технологии манипуляции общественным сознанием и общественным поведением, которые позволяют в постсоветских странах – в первую очередь, в Беларуси и России – имитировать демократический процесс без допущения тех рисков, к которым демократический процесс может привести. Условно говоря, это совокупность способов, методов, приемов, которые позволяют обеспечить устойчивость авторитарных режимов в современных условиях – в условиях информационной открытости, существования интернета, отсутствия «железного занавеса», в условиях высокой мобильности. То есть при наличии всех тех факторов и возможностей, которые как будто бы не должны позволять существовать авторитарным режимам в том смысле, в каком они существовали в советское время. Тем не менее, ситуация, которую мы наблюдаем, свидетельствуем об обратном – само по себе все это не работает, мы живем в стране, в которой политики как таковой не существует – она только имитируется.
Н.К.: Иными словами, для того, чтобы более-менее эффективно функционировать, традиционные авторитарные режимы требуют закрытости, отгороженности от мира, предполагая «железный» или какой-либо иной «занавес». Сейчас же мы имеем ситуацию, когда занавеса как такового нет, т.е. вроде бы наступает открытость, а эти режимы каким-то образом адаптируются к ситуации, продолжая оставаться авторитарными?
О.Ш.: Точно. При этом в самих обществах, странах с таким режимом существует видимость демократического процесса, выполняются демократические процедуры – например, проводятся выборы. Не уничтожаются, и даже не слишком сильно репрессируются такие явления, как политическая оппозиция, культурный андеграунд – все то, что несет в себе зародыш изменений и, по идее, в логике авторитаризма должно уничтожаться или в достаточной степени ограничиваться. Всему этому позволено существовать. Сегодня никому не запрещено иметь иное мнение, другой взгляд на вещи, другой подход к тому, как должна быть устроена страна, социум. Об этом даже можно публично говорить – нет особых ограничений на свободу слова. Но политтехнологии третьего поколения позволяют всё это держать в таких рамках, которые не становятся опасными для существующего режима, не препятствуют его устойчивости. Они позволяют не уничтожать активность как таковую, но контролировать ее таким образом, чтобы она не выходила за ту грань, которая становится опасной для стабильности самого режима. Это такая тонкая игра.
Н.К. Не возникает ли тут опасность впасть в конспирологию? В чем разница этой теории с теорией заговора?
О.Ш.: Да, поддаться соблазну конспирологии тут несложно. Ведь как только ты начинаешь исходить из таких посылок, начинаешь понимать, что посредством этой теории можно объяснить практически все, что происходит вокруг. И вера в это закрывает тебе все возможности политического действия. Получается, что бы ни происходило, что бы ты ни делал, это все…
Н.К. «Льет воду на мельницу режима»…
О.Ш. Точнее – на мельницу политтехнологов. Политтехнологическая задача состоит в том, чтобы соблюдать четкий баланс в каких-то областях. Не нужно и нельзя душить протестную активность до конца, она должна существовать. Это место, в котором должны проявляться и утилизироваться активные люди – те, кто по своей природе всегда будет протестовать, будет чем-то недоволен. Если создать им слишком жесткие условия, они уйдут в подполье, а это опасно. Поэтому нужно дать им возможность «чуть-чуть бунтовать». Но как только этого бунта становится слишком много, его нужно придушить, для того чтобы он оставался в заданных рамках. Это как плотина – важно регулировать уровень воды, чтобы он не превышал нужных параметров.
Н.К.: Или как система советской скороварки: когда давление слишком повышается – раз, выпускается пар, а потом опять все сжимается…
О.Ш. Точно. Очень показателен в этом смысле кейс, который разыгрывался во время наших последних выборов – со стратегией «игнора» и противоположной стратегией – «за участие». Какой бы стратегии ты не придерживался, они обе могли быть положены в качестве кирпичиков в действия политтехнологов. По большому счету, пока инициатива не выходит на границу опасного, пока не захватит большую массу людей и станет настолько видным явлением, что создаст угрозу стабильности режима, это вполне можно позволять. В этом смысле, что сторонники стратегии «игнора», что их оппоненты, могут спокойно «вариться» в этом деле и вообще не требовать вмешательства политтехнологов, пока не придет время выпустить пар.
Н.К. Что все-таки позволяет говорить об этом как о политтехнологии? Почему это не может быть каким-то квазиестественным процессом адаптации системы к новой среде? Ведь, по сути дела, политтехнология – это такая манипуляция, когда кто-то дергает за ниточки, что предполагает наличие определенного субъекта, определенную стратегию, какие-то планы, сбор информации о среде… Для того, чтобы все функционировало, это должна быть налаженная, достаточно сложно организованная деятельность.
О.Ш.: На самом деле, все в этом мире можно рассмотреть как естественный процесс, а можно – как результат целенаправленной, более или менее осмысленной деятельности людей. И это не вопрос того, «как оно на самом деле», а вопрос вашего подхода. Поскольку я сторонница деятельностного подхода, а не натуралистического, я все рассматриваю по второму сценарию. Для того чтобы всерьез отнестись к концепту политтехнологий третьего поколения, у меня есть два основания. Первое связано с тем, что мы можем проследить историю становления и смены разных поколений политехнологий на нашем пространстве. Владимир Мацкевич, вводя этот термин, рассматривает их как генезис развития политтехнологий в постсоветских странах – с момента развала Советского Союза. Он анализирует, как сюда приходили политтехнологии первого поколения – традиционные, которые используются во всем мире, хорошо известные, описанные приемы, и никто не скрывает, что они есть. У них есть своя теория, практика, учебники по пиару и т.д. Однако в России и Украине достаточно быстро эти «культурные» политтехнологии сменились политтехнологиями второго поколения: когда в эту практически честную, хоть и технологически обеспеченную политическую игру начинает вмешиваться бизнес, капитал, который становится как бы «за» политиками. Меняется система принятия решений, при которой основной инстанцией становится уже не сам кандидат, или, скажем, партия, а тот, кто стоит за ним и имеет скрытые интересы и мотивы. В Беларуси же произошел очень быстрый переход к политтехнологиям третьего поколения – это ситуация, когда победившая с использованием технологий первого и второго поколений сила хочет остаться навсегда, и начинает обеспечивать себе решающие преимущества в политической борьбе. При наращивании этих «этажей» политическая борьба как таковая сводится на нет. Восстанавливая этот генезис, можно смотреть на разворачивание самого процесса, на становление нового типа отношений, институций. И ничего естественного тут нет, но это и не теория заговора, за которой стоит один человек. Это процесс, который складывается в итоге целенаправленной человеческой деятельности.
Это первое основание, а второе – это анализ кейсов и примеров, которые можно брать из нашей недавней политической истории, и обнаружение идентичности очень разных на первый взгляд ситуаций, приемов, способов манипуляции и нейтрализации того, что близко к выходу за рамки контролируемой активности. Такой анализ позволяет схватывать собственно суть применяющихся политтехнологий, и понимать границы их действия. Я не стану сейчас на этом останавливаться, некоторые кейсы достаточно подробно рассмотрены в предыдущих текстах Владимира Мацкевича, есть даже отдельный видеодоклад, где он подробно разбирает историю выборов 2006 года, кейс Козулина и Милинкевича.Скажу только, что когда мы рассматриваем такие кейсы, в них технологические заходы достаточно легко восстановимы. И достаточно легко оценить результаты, эффективность этих действий.
Н.К. Такая конфигурация общественно-политического пространства, процесса – она свойственна только нам, России, всему постсоветскому пространству? Где действуют эти политтехнологии третьего поколения?
О.Ш. С уверенностью можно говорить про Беларусь и Россию. В Украине до этого не дошло, Украина с ее олигархической системой – я имею в виду ситуацию до Майдана – это скорее реализация политтехнологий второго поколения, когда политическая игра была переведена в игру субъектов, имеющих экономические интересы и реализующих политику, в определенном смысле, по согласованию этих интересов.
Н.К. Можно ли сказать, что Майдан сделал невозможным этот переход на другой уровень? Не будь Майдана, Янукович мог бы стать пожизненным президентом – что он, собственно, и пытался сделать
О.Ш. Возможно. Особенно, если учитывать, что политтехнологии третьего поколения – это изначально российский проект, и главные «ниточки» тянуться оттуда. Янукович должен был окончательно привести Украину под руку Москвы и стать участником той же игры, в которую долгое время уже играет Лукашенко. В этом смысле с тобой можно согласиться – Майдан остановил в том числе и этот процесс. В Украине не произошло монополизации, объединения, единства властвующего субъекта, который может сохранять видимость существования альтернативности и в то же время иметь четкий контроль над ситуацией и решающие преимущества, которые обеспечивают ему победу в любых выборах, в любых ситуациях. В Беларуси же этот процесс начался давно, сейчас мы с очевидностью можем говорить в этом контексте и про Россию.
Н.К. Что при этом меняется в самом обществе? Есть популярный термин, известный всем, – «homo soveticus» – такой выработанный при советской власти типаж. А как мы можем назвать этого самого «голосователя», голосующего у нас, в Беларуси, и в России, который является моделью реализации этих политтехнологий третьего поколения? Homo кто?
О.Ш. Четкой концептуализации типа современного человека у меня нет. Но есть одна оппозиция, которая хорошо высвечивает некоторые характеристики этого человека в политическом процессе. Это оппозиция между «гражданином» и «болельщиком», или «комментатором». Гражданин, гражданство как концепт Просвещения, концепт человека взрослого, ответственного, который имеет свою позицию по важным общественно-политическим вопросам, имеет намерения и реализует их, когда нужно отстоять позицию. Нынешнюю же эпоху можно определять как эпоху становления особого типа людей – комментаторов или болельщиков. Для этого типа характерно отношение к пространству разворачивания общественно-политической коммуникации не как к пространству собственного действия или пространству собственной игры, а как к тому, к чему ты не имеешь и не можешь иметь деятельностного отношения. Все переводится в плоскость эмоционального отношения, переживания, люди могут с интересом наблюдать, выбирать свою команду – за кого болеть сегодня. Но болельщик никак не влияет на результат игры, и когда команда выигрывает или проигрывает, ты радуешься или расстраиваешься, но на этом все заканчивается.
Этот тип человека противоположен человеку-гражданину. Такая идентичность позволяет не иметь никаких позиций – устойчивых, последовательных, которые должны иметь свои основания и свои деятельностные последствия. Но при этом такая идентичность позволяет как бы оставаться в процессе, не отвечая ни за что и не имея серьезных интенций включаться в него активно. Эта сущность «комментатора-болельщика» – основная характеристика современного беларуса в политическом процессе.
Н.К. Это противопоставление между словом и делом – т.е. когда риторика подменяет какие-то реальные действия? Если опять-таки обращаться к украинским событиям – так уже получается, что, переживая годовщину Майдана, мы неизбежно обращаемся к этому контексту… Получается, что там могла быть такая ситуация, когда многие сидят дома у своих компьютеров, следят за событиями, ставят лайки, комментируют, спорят, проклинают, соболезнуют, но на Майдан никто не выходит. Т.е. это основополагающее различие – да?
О.Ш. В Беларуси эта ситуация дошла до некоторой степени исчерпаемости, когда болельщики болеют, а команда даже не выходит на поле. Это уже становится похоже на некую шизофрению, когда уже и болеть-то не за кого, а мы все продолжаем.
Н.К. Ну почему же? Сколько замечательных страничек открыто в фейсбуке? Все эти споры, кандидат на кандидате… Можно увлекательно следить за этим процессом.
О.Ш. Я бы назвала это предельной «медиатизацией» политического процесса. Если раньше позицию комментатора и болельщика занимали по отношению к каким-то реальным событиям, персонам, действиям, то сейчас все это перемещается в медиапространство – социальные сети, СМИ – т.е. виртуальное пространство. То есть и сами события, по поводу которых все это происходит, практически переместились внутрь этого пространства. Но это мы с тобой зациклились на внутриоппозиционной беларусской ситуации. Но ведь в реальном мире тоже происходит много вещей – вне зависимости от того, хотим мы этого или не хотим. И если споры и драки беларусских «политиков» уже полностью виртуальны, то украинский Майдан, российско-украинская война на Донбассе, война в Сирии, теракты в Европе и во всем мире – все это существует в реальном мире. А отношение к ним, реакция на них примерно одинаковая у «публики», сформированнной политтехнологиями третьего поколения. Это «боление» и «комментирование» – отсутствие не только деятельностной, но хотя бы оценочной позиции по отношению к вещам, которые этого требуют.
Н.К. Вот что я из этого понял: каким-то образом – вполне вероятно, что целенаправленно, были созданы такие условия, когда гражданину ничего не остается, кроме как комментировать. Начиная комментировать, он постепенно превращается в комментатора – в этого самого болельщика. Ведь для заполнения странички в фейсбуке объект, о котором говорится, вторичен, на первый план выходит само комментаторство. Не важно, что случилось, мы все равно прокомментируем – идеологически, исходя из каких-то своих представлений…Что бы ни произошло, мы знаем, кто у нас хороший, кто плохой. Все это превращается в такую сплошную цепочку «комент-коммент-коммент…» и происходит такая эскалация комментариев. А что ж остается делать в такой ситуации… например, мне? Комментировать выборы в Беларуси? Скучно. Игнорировать, не писать про них?.. Собрать свою команду, выйти на улицу и устроить Майдан?
О.Ш. На вопрос, что конкретно делать тебе, я отвечать не буду, тем более, что ты все равно не послушаешься. Но вот что я понимаю про это и о чем думаю последнее время. Ситуация, которая создана в результате наших совместных усилий, создана во многом средствами медиа. Для политтехнологий третьего поколения большое значение имеет работа с экраном общественного сознания, а значит, с медийной средой. Медиа становятся не просто инструментом, но становятся самой средой, которая формирует «публику». И если раньше мне казалось, что задачи по изменению публики, способов поведения – коммуникативного и реального – возлагаются на такие процессы, как политическая деятельность, образование, просвещение, то сейчас я понимаю, что без переформатирования самой медиасреды эти задачи не решаются. Нам нужно пытаться менять структуру коммуникации и структуру этого пространства. Я знаю несколько аспектов, с которых можно пытаться начинать разворачивать – либо действие, либо хотя бы осмысление представлений о том, что именно должно быть изменено. Для того чтобы политтехнологии третьего поколения работали, в обществе не должно быть персон, которые задают повестку общественного мнения, на которых можно ориентироваться при этической, нравственной, рациональной оценке ситуации, каких-то действий, при выработке собственной позиции, стратегий собственных действий. Очевидно, что идет целенаправленная работа по стиранию такого рода возможностей. А значит, ей нужно противостоять – нужно формировать институт лидеров мнений, как бы странно и недемократично это не казалось.
Н.К. Но получается, что авторитарная власть именно в этом вопросе поступает куда как более демократично, когда любому школьнику, пижону, недообразованному какому-нибудь студенту она говорит: «Слушай, ты эксперт! Можешь высказаться – пожалуйста, мы тебя выведем на экран, где ты станешь лидером мнений». И таким образом формирует свой электорат, создавая иллюзию важности каждого комментария, каждой позиции.
О.Ш. Так ведь это делает не только авторитарная власть. Таким же образом действует и наша демократическая часть общества. И в этом подводный камень превратно понятых демократических принципов. Политтехнологии третьего поколения весьма эффективно используют все демократические нормы и правила. Например, вот эти нормы ведения коммуникации, которые мы считаем фактором демократизации – они поглощают их и используют в своих целях. Когда каждый эксперт – никакого лидерства нет. Приемы и способы ведения коммуникации в демократической части общества, и приемы и способы, которыми авторитарный режим пытается стереть все яркое и выдающееся в этом поле, в этом смысле очень похожи. И при разных идеологических основаниях и целеполаганиях результат оказывается один и тот же.
На предстоящей лекции я бы хотела как раз попробовать рассмотреть вроде бы как принципиально разные модели общественно-политической коммуникации: ту, которую насаждает беларусская власть, и ту, которая внедряется и распространяется в гражданском обществе или в демократически ориентированной части беларусского общества. Хочу посмотреть на разницу целей, способов, методов, и на результаты. Мне кажется, что это рассмотрение даст нам основания подумать, как по-другому мы должны организовать этот процесс, чтобы иметь иные результаты.
Н.К. То есть если старый способ разговоров сводится исключительно к комментированию и к неутешительным результатам, то ты предлагаешь такую своего рода утопию «будем говорить иначе и поменяем это медиапространство»?
О.Ш. Да, нужно говорить иначе и обустраивать места этого говорения иначе. А вот как? Я надеюсь порассуждать об этом на лекции с теми, кто заинтересован в такого рода изменениях, кто имеет такую интенцию.