Думала об этом зимой, пока вела курс в Летучем Университете и несколько недель лета, которые потратила на написание этого небольшого текста – резюме курса; думала, что потрачу три дня. Последние сутки думала, как определить свои вялые отношения с БелСМИ независимо от их независимости. Всё взаимно. Мне скучны они, я скучна им. Ну и хорошо. Асимметрия выглядела бы нелогично. Есть в тексте и пару мыслей, которые я мыслю постоянно. Как правило, не домысливая до конца.
Галина Русецкая
***
Если считать событием прирост смысла, то бессобытийность – нормальное положение вещей. Смыслообразующему процессу мало способствуют установки на добро, такие как просвещение, прогресс и вера в лучшее будущее, равно как и вечные ценности в виде желания припасть к корням. Оговоримся однако, что культивировать утопию в качестве горизонта возможного развития чего бы то ни было – предприятие неискоренимое, вполне понятное и многократно концептуально обоснованное. Равным образом нет оснований сомневаться в значимости истоков.
Небольшой прирост смысла может случиться, если мы хотя бы на время, в рабочем порядке откажем себе в способности покрывать взглядом, наслаждаясь скопически, наличное положение вещей в социальном. При этом не стоит мнить себя первооткрывателями. До нас уже поработали на то, чтобы дезавуировать наглядность в качестве метода социальных наук. Фердинанд Теннис – не предел социально-теоретической мысли, чтобы бесконечно опираться на категории органических и механических связей.
У этого текста формально две задачи. Во-первых, он представляет собой резюме курса «Социальное воображаемое и его границы», проведенного в рамках Школы социально-философской аналитики в Летучем Университете . Во-вторых, продолжает (http://nmnby.eu/news/analytics/5359…) деконструировать живучие фантазматические представления об общественном в качестве обозримого на плоскости целого. Основной социологический вопрос «как возможно общество?» остается рамочным и для этого текста. Карты всегда уже сданы в том смысле, что круг означающих задан и, к сожалению или к счастью, ограничен. В тексте будут рассмотрены несколько тезисов, важных для строения курса и способы их соотнесения с локальным контекстом.
Как следует из названия курса, социальное воображаемое имеет место и имеет свои пределы. Благодаря Корнелиусу Касториадису мы знаем, что социальные институты обретают свою функциональность задним числом. Создаются же они в качестве воображенных до всякой функциональной внятности. Институты устанавливаются, т. е. не являются квазиприродной данностью. Креационизм Касториадиса хорош до тех пор, пока не наткнется на структурную невозможность бесконечного и беспроблемного творения из ничего. В нашем курсе проблематичный характер творческого переустановления социальных институтов был представлен без его ведома американским философом Ричардом Рорти.
Апеллируя к локальному контексту, сделаем два замечания. С одной стороны, для социально активной общественности деконструкция Касториадисом представления о социальных институтах, связанных с собственной функциональностью лишь ретроактивно, может показаться свежей. Ведь в публичной речи принято ссылаться на причинно-следственные связи, которые прозорливый наблюдатель вычисляет на раз-два. Для нас же обзор несколько усложняется фиксацией онтологического разрыва между практикой претворения в жизнь проектов обустройства общественной жизни и ее объяснением. Кстати сказать, этот разрыв и есть область применения социальной аналитики. С другой стороны, мы можем обнаружить достаточно «смелых» идей со стороны управленческого аппарата современной Беларуси в плане создания институтов, не имеющих аналогов, к примеру, фискальных: налог на тунеядство – это чистый креационизм. В этом смысле нет повода думать о креативности как о чем-то исключительно прогрессивном и облагораживающем.
Возвратимся к логике нашего курса. Переход от социального креационизма Касториадиса к либеральной утопии Рорти необходим, чтобы обнаружить другой разрыв. Коротко говоря, Рорти волновала проблема соотнесения приватного самосовершенствования и общественного устройства, в котором оно возможно. Тем самым, следуя Рорти, в итоге приходится развести креационизм и озабоченность общественным устройством. Вы либо ищете справедливость для всех, либо занимаетесь нюансировкой приватного словаря, чтобы вписать свой индивидуальный инвентарный номер в перечень возможных ответов на вопрос «что значит быть человеком?». Совместить две эти опции затруднительно, поскольку сильного нарратора мало волнуют конвенции, точнее, они его утомляют и страшат: нет ничего ужаснее, чем признать, что являешься лишь слепком наличного словаря, чужой репликой. Другая опция – построение справедливого и одновременно свободного общества, кроме того, что внутренне противоречива, еще и не совместима с культом сильного нарратора.
Первая сложность, с которой сталкивается слушатель, погружаясь в социальную теорию, состоит в том, чтобы перестать мыслить из лучших побуждений составными картинками: здесь у нас творческие персонажи, а тут – социальные реформаторы, и всем есть место под солнцем; демократия – это когда мнение всех учитывают. (Такая же жидкая по концентрации воображения альтернатива примирению – думать, что что-то лучше – быть поэтом или социальным реформатором). Рорти так не мыслит. Он указывает на противоречие между креативностью и универсальными правилами общежития, поисками которых заняты реформаторы. Социальные конвенции ограничивают сильного нарратора не столько сами по себе – на уровне содержания, сколько тем устойчивым словарем эпохи, который довлеет и над ним. Сильный нарратор так или иначе меняет правила игры в символическом, в противном случае он нарратор слабый. Если провозгласить, что жестокость по отношению к другим является единственным ограничителем самосозидания, то это само по себе не устраняет ее возможности даже с точки зрения теоретического продумывания. В конце концов, само «моральное чувство», позволяющее трактовать что-то кроме физической расправы как жестокость, укоренено в области идеального Я.
Тем самым уже в этом месте курс подходит к своему логическому излому, обнаруживая проблему соотношения партикулярного и универсального. Что ценно для одного субъекта в качестве последней искупительной истины, не является автоматически универсальной ценностью. Универсальное в свою очередь не может представлять собой простую сумму партикулярностей. Провозглашать в качестве универсальных те или иные ценности (в рамках дискурсивного пространства о Беларуси в том числе) означает пристегивать социальное пространство под партикулярные фантазии, на какой бы объективизм они ни претендовали.
Но вернемся к воображаемому. Что имеет смысл сохранить в виде сухого остатка из идей Рорти, в том числе и для национально озадаченного дискурса об общественном? Этический принцип, которому симпатизирует Рорти, – недостойно жить в рамках достигнутого предела воображения. Этот тезис не вызвал у слушателей возражений. Но прекраснодушный субъект вполне может заподозрить в такой постановке вопроса эстетский подрыв гуманистических интенций. Как водится, все сложнее. Выбор в пользу эстетики – это и этический выбор. Жестокость – продукт нечувствительности к иным формам жизни. Ухватить своеобразие другого, его не сводимость к имеющимся в наличии словарям возможно, если вы скорее ироник, нежели метафизик. Ироник по определению не видит никакого фундаментального основания той или иной морали в отличие от моралиста, у которого оно всегда под рукой. Так рассуждает Рорти, ссылаясь на Набокова. Таким образом, проявлений жестокости нужно ожидать, скорее, от моралиста (он же – фундаменталист), для которого жизнь без оснований непредставима. Фундаментализм в локальном контексте проявляется периодически в настойчивом поиске ценности, которая объединяла бы всех. Пока поиск не увенчался полным успехом, остается возможность дышать. (Чтобы оставить в покое тему с воображаемым, упомянем и предположение Жижека: жестокостью является непрошеное внедрение в фантазматическое пространство другого. Здесь мы со слушателями сошлись во мнении, что избежать этого внедрения еще никому не удавалось.)
Таким образом, вторая сложность для вступающего в область современной социальной теории – принять безосновность общественного устройства. Хотелось бы еще раз проакцентировать достижение социально-теоретической мысли последних десятилетий, которое чаще всего не учитывается пишущей на «социально значимые» темы публикой. Речь идет о выбитом основании общественного устройства. В терминах Рорти можно говорить о случайности той или иной общественной констелляции, подобно тому, как случаен язык и самость.
Если отправляться от тезиса о безосновности, можно увидеть вполне определенную задачу социальной аналитики, состоящую в культивации языка, как минимум чуть более изощренного, чем выпестованный «здравым смыслом» и поиском опоры – метафизического реликта.
Антифундаментализм Рорти проявляется в понимании того обстоятельства, что поиск искупительной истины (она же – истина, объясняющая порядок вещей) – ничто иное как претензия на привилегированность, с одной стороны, и желание быть подотчетным некой высшей инстанции, с другой. Артефакт в виде «наконец-то постигнутой сути вещей» обнаруживается в метафизической дымке, маскирующейся под полную ясность. Степень очарованности основаниями (христианскими ценностями, природой человека, тезисами о гуманизме, правами человека) может быть разной, – от рефлексивного манипулирования до полного ухода в картину. В то же время в рамках курса для нас важно было не только дезавуировать «основания», но и показать, что конструктивизм в чистом виде также недостижим: сопротивление социальному креационизму оказывают сотворенные ранее, воображенные, но от этого ничуть не бессильные формы институтов. Тем самым ставка на воображаемое в очередной раз проблематизируется.
Фигуративному мышлению чаще всего сопутствует прогрессизм и вера в поступательное развитие. Это третья преграда на пути к тому, что можно было бы назвать актуальной социальной теорией. Здесь нам оказался нужным Эрнесто Лаклау. Переход от либеральной утопии Рорти к радикальной демократии Лаклау интересен в точке расхождения примирительной и агональной логик. Так, по Лаклау, неправомерно разводить революцию и реформу по критерию насильственности. Насилие присутствует и в случае с социальным реформизмом: чтобы изменить установленный порядок вещей, нужно как минимум склонить на свою сторону оппонента, тем самым заставив его отказаться от собственной позиции, – не важно, будет он убежден в добровольности своего выбора или нет. Насилие становится онтологически неизбежным, поскольку не существует нейтральных процедур коммуникации, как не существует «общего языка» или метаязыка. Речь идет о дискурсивном насилии, всегда чреватом насилием физическим. Именно в этом смысле поступательность и прогресс – это удобный и не слишком изощренный фантазм, нивелирующий насилие.
Если и говорить о прогрессе в связи с Рорти, то с опорой на схему «от религии через философию к литературе». Прогресс этот весьма условный с по-прежнему нерешенной (нерешемой философскими методами) проблемой границы между приватным и общественным, партикулярным и универсальным. «Прогресс» состоит в том, что разнообразие форм жизни и терпимость по отношению к нему провозглашается более важным, чем поиск искупительной истины, которым были заняты религия и философия в своей метафизической версии.
Лаклау расходится с Рорти в вопросе о соотношении партикулярного и универсального. Не сумев примирить на должном теоретическом уровне поиск справедливости и приватное самосовершенствование («Троцкого» и «дикие орхидеи»*), Рорти оставляет их в статусе одинаково значимых и несопоставимых. Но Лаклау, используя лакановский ход мысли, показывает, что партикулярное (приватное самосовершенствование) и универсальное (социальная справедливость) никогда не были разъединены. Суть в том, чтобы обозначить их структурную связь: всякая отдельная партикулярность претендует на то, чтобы занять место универсального, пристегнув все поле означающих и задав культурный тренд.
Несколько слов по поводу рецепции всего сказанного в локальный контекст. Иногда имеет смысл прекратить думать из догоняющей и потому всегда отстающей перспективы. Лейтмотив «нам еще до этого надо дорасти, у нас слишком все посконно» зачастую ставится на реверс. Оборотная сторона этого «недо-» – обесценивание того, что якобы слишком далеко и лишено функционального применения, и потому надо попытаться пнуть то, что не подлежит заземлению и не укладывается в прекраснодушную «правду жизни», которая течет и изменяется в соответствии с нашими о ней представлениями.
Вместо практического совета. Нарисовав в собственном воображении то или иное социальное устройство, имеет смысл скомкать лист бумаги с изображением. Только тогда вы получите более-менее адекватное представление о том, что пытались нарисовать. Обоснование необходимости этой процедуры нужно искать в области развития теоретического мышления, но никак не в «практике», которая попросту не дана нам вне теоретических схем. Схемы эти могут быть либо скучными и затасканными, либо немного приоткрывающими иную перспективу.
Выражаю благодарность организаторам Летучего Университета за предоставленную, а слушателям за реализованную возможность сделать событие из интеллектуальной работы.
*Одноименная работа Рорти