Зачем нам философия и что с ней делать?

Текст написан в 1999–2000 гг., опубликован первоначально в персональном блоге Владимира Мацкевича в «Живом Журнале» 28 апреля 2008 года. Вошел в книгу “Не думайте о рыжем и слепом утконосе” (сборник статей В.В.Мацкевича, опубликован в 2011 г.)

Между жизнью и смертью

Если уж врачи спорят у некоторого тела о том, что пациент скорее жив, чем мертв, или наоборот, скорее мертв, чем жив, значит, тело все еще пациент, а не труп. А раз пациент, значит, надежда еще есть. Однако как мало похоже на жизнь то, что происходит в ином теле! По крайней мере, на то, что мы привыкли считать жизнью. Жизнь и смерть – вещи абсолютно противоположные и несовместимые. Однако между ними есть переходные состояния. Для разной жизни эти состояния называются по-разному. Клиническая смерть – еще не смерть, но уже и не жизнь, хотя возврат к жизни возможен. Еще такие состояния называют комой. Шок может быть похож на смерть. Лягушка некоторое время может жить с отрезанной головой. Даже хвост, оторванный у ящерицы, некоторое время подает признаки жизни, шевелится. Смерть – это небытие, небытие – это ничто. Зачем рассуждать ни о чем? Может, и незачем. Но для того чтобы жить, нужно помнить о смерти. Мы живем и помним о смерти, если не мы непосредственно – то наше бессознательное и инстинкты помнят. Инстинкт самосохранения работает и позволяет нам избегать смертельной опасности. Если эта память исчезает, смерть не заставит себя долго ждать. Поговорим же о жизни и смерти.

Я живу в Минске, посещаю другие города и деревни Беларуси, встречаюсь с людьми, сталкиваюсь с разными организациями. Все чаще после таких встреч и столкновений сам собой встает вопрос о жизни и смерти. Я встречаю людей в шоковом состоянии. Шок – явление кратковременное. Шок проходит, но после этого нельзя сказать, что люди возвращаются к жизни. Они переходят в другое состояние, тоже промежуточное между жизнью и смертью, например в каталепсию или в летаргический сон. Какие-то признаки жизни сохраняются, но не все. Еще хуже обстоят дела с организациями и социальными институтами. Кто может с уверенностью сказать, что беларусское кино живо? А театр, а литература? Да, некоторые признаки жизни там сохраняются, так же, как в летаргическом сне или в анабиозе, есть дыхание, но очень слабое, и нет движения и реакции на окружающие явления. От общественной жизни и политики вообще несет мертвечиной. Экономика скорее мертва, чем жива. А некоторые отрасли, например сельское хозяйство, пребывают в состоянии распада и гниения. Вымирают деревни. А еще армия, школа, авиация, культура… Жив ли аэродром, на который уже много лет не приземлялся ни один самолет? Жив ли колхоз, у которого много лет не хватает выручки за урожай на закупку семян и топлива?

Клевета! – скажут мне на этот пассаж очень многие. Кто может констатировать смерть тех организаций, о которых идет речь? А действительно, кто? Смерть организма констатирует врач. Смерть предприятия может констатировать аудитор. Вот, например, банкротство. Предприятие существует, чтобы приносить прибыль. А если оно живет на дотациях и не способно окупить собственные затраты, его можно считать мертвым. Но ведь на предприятии остается техника и люди, стены и станки. Они ведь подают признаки жизни? Конечно. Но все это – люди, станки и стены – может быть передано в управление другому предприятию, юридическому лицу. Это другое лицо может управлять ими так, что они снова начнут приносить прибыль. Но это и есть предприятие – юридическое лицо, которое может обеспечить прибыль. Первое предприятие – банкрот, второе предприятие – живо и жизнеспособно. А кто может констатировать смерть кино, театра, школы и других институтов? И тем более страны и нации? «Жыве Беларусь!» Это что? Лозунг и призыв или констатация жизни?

Если почитать беларусские газеты, поговорить с экспертами и специалистами, то возникает ощущение присутствия на дурацком консилиуме, где одни говорят, что Беларусь скорее жива, чем мертва, другие – что скорее мертва, чем жива. Официальные лица говорят одно, а неофициальные – другое. Говорить про Беларусь как таковую сегодня немодно. Больше говорят об отдельных явлениях и сторонах жизни Беларуси. Говорят, например, об экономике страны. Одни утверждают, что имеет место экономический подъем и приводят аргументы и факты, т.е. цифры. Другие говорят о коллапсе экономики и приводят свои аргументы и цифры. Между этими двумя утверждениями располагается множество других, менее радикальных рассуждений о застое, экономическом спаде, отдельных трудностях. А в чем же истина? Жива ли беларусская экономика или мертва?

Или говорят еще о демократии. Одни говорят, что она есть, другие – что ее нет. Можно довести эти рассуждения до конкретных политических институтов. Есть ли в Беларуси законодательная власть? Одни говорят – есть, и называют конкретный институт. Но тут уже мнения расходятся: кто-то называет Верховный Совет в этом качестве, а кто-то двухпалатное Национальное Собрание. Другие говорят, что законодательной власти в стране нет, поскольку Верховный Совет умер, а обе палаты Национального Собрания мертворожденные. То же самое, если речь заходит о свободных и независимых СМИ, о политических партиях и оппозиции, о гражданском обществе. Так кто же прав? Где тот врач, диагнозу которого можно верить?

Множество экспертов и аналитиков высказали свое мнение о состоянии здоровья нашей страны по самым разным аспектам этого состояния. Любая жизнь многообразна и многофункциональна. У организма могут отказать отдельные органы, а жизнь продолжается. Можно жить без ног и рук, без почки и селезенки. Можно жить с искусственным сердцем и легкими. Говорят, что смерть необратима, когда отказал мозг. Может быть. А если речь идет о стране и нации? Врачи какой специальности должны судить о ее жизни и смерти?

Большинство экспертов и аналитиков говорят об экономике и политике. Скучно читать то, что они пишут, разговаривать с ними вообще трудно. Про это уже все сказано много раз. Уже несколько лет от экономистов и политологов не звучит не одной новой мысли. Из всех экономических и политологических рассуждений я могу сделать только один вывод – Беларусь еще не мертва, но и жизнью это назвать нельзя. Что это? Анабиоз, каталепсия, летаргический сон или клиническая смерть? Может быть, точное определение состояния кому-то важно, но мне это представляется малоинтересным. Важнее другое. Может ли Беларусь вернуться к жизни и как этого добиться? Мне кажется, что ни экономисты, ни политологи ничего про это сказать не могут. А кто может? Есть еще социологи. Социологи меньше рассуждают о банальностях, чем экономисты и политологи. Они проводят опросы и описывают, что из них следует. Если провести аналогию с медициной, то социологи измеряют пульс общественной жизни. Пульс прощупывается, но еле-еле. Уже много лет основные показатели общественного мнения практически не меняются. Социологи не говорят о смерти – скорее об апатии пациента, о потере интереса к жизни. Ни социологи, ни экономисты, ни политологи не могут предложить варианта лечения страны.

Клевета! – снова могут мне сказать. Есть множество предложений по выходу из кризиса, экономические программы и политические решения. Есть. Не стану спорить. Но все эти предложения и программы сводятся не к лечению, а к рассуждениям типа: вот если бы было так, то можно было бы сделать эдак. Это не лечение. Нормальные экономисты знают, как поднять сельское хозяйство, увеличить экспорт, привлечь инвестиции. Но они знают и другое: что при нынешнем политическом режиме это невозможно. Политологи знают, как должно быть устроено государство, но не знают, как сменить то устройство, которое есть, на то, которое должно быть. Социологи знают, что при современном состоянии общественного мнения все недовольны, но никто ничего не будет делать, чтобы изменить положение.

Если страна и нация в апатии или в летаргическом сне, то это относится и к экономистам, и к политологам этой страны. Наши эксперты и аналитики работают как сонные мухи осенью, перед смертью или зимней спячкой, – в анабиозе.

Если снова обратиться к медицинским аналогиям, то вспомним: что делают люди, когда медицина им не может помочь? Они обращаются к знахарям, шаманам, экстрасенсам. Эти почти всегда имеют решения. В беларусской экономике и политике много шаманства и экстрасенсорных заклинаний. Заклинание российского рубля, который должен спасти нашу экономику, – чистое шаманство. Сеансы телевизионного гипноза с главным шаманом или его подмастерьем Зимовско-кашперовским[1]. Массовый гипноз на всенародных референдумах и на альтернативных президентских выборах. Иногда некоторым пациентам помогают сеансы белой магии или шаманские заклинания. Медицина даже имеет этому объяснение. Успехи знахарей и экстрасенсов объясняются волей к жизни у пациента. Некоторые шаманы и экстрасенсы, если они не сумасшедшие и не шарлатаны, именно этим и пользуются. Они вызывают у пациента волю к жизни. Но чаще это делают не они, а просто люди из числа близких больного. Именно те, кто любит больного или кого любит больной, могут стимулировать волю к жизни. Но для этого у них у самих должна быть эта воля к жизни. Если все близкие больного смирились с его болезнью и приняли неизбежность смерти, больному уже ничего не поможет. Все экстрасенсы от экономики и шаманы от политологии, к которым обращается больная Беларусь, – шарлатаны. К кому же ей обращаться? Есть ли такие специалисты, которые могли бы разобраться в современном положении дел, поставить диагноз и предложить путь лечения? Есть ли такая область знания, к которой нужно обращаться в таких запущенных случаях? Я думаю, есть. Это философия.

Да. Это не экономика, не политология, не социология и не психология. Все эти специалисты уже давали свои объяснения на страницах «Белорусской деловой газеты» (БДГ) и других газет. Можно перечислить имена авторов, но постоянные читатели их знают. Среди них есть нормальные специалисты, есть дилетанты, есть откровенные шарлатаны и шаманы. А вот философов практически не было. То есть бывают статьи, подписанные философами по профессиональной принадлежности, но это чаще всего публицистика или просто журналистика. Философов не любят в журналистике, философию считают заумью. Эта неприязнь к философии проявляется во всех сферах общества. Мне с этим приходится сталкиваться постоянно.

В 1994–1997 годах я не мог пожаловаться на недостаток публикаций и выступлений по телевидению. Но если я хотел опубликовать то, что думаю и как думаю, то всегда встречал возражение – это не для газеты, это не поймут, это для очень узкого круга. То, что печатали, всегда было подписано моим именем с прибавлением профессиональной принадлежности. Кем только я не был: политологом, социологом, психологом, культурологом, даже экономистом однажды. Но редакторы всегда отказывались ставить рядом с моим именем слово методолог. А методология, точнее СМД-методология[2], – это направление философии, которым я занимаюсь. Только недавно появилась подпись «философ, политолог», да и то в специфическом журнале ARCHE[3].

Между тем я никогда не писал статей по политологии, культурологии, психологии и тем более экономике. Речь, конечно, идет о газетных и журнальных статьях, о выступлениях по телевидению и радио, то есть о популярной публицистике в области научных предметов. Вся моя публицистика исключительно философская, даже тогда, когда я делал популярно-ликбезовскую экономическую передачу на БТ[4]. Чем отличается экономическая или политологическая статья от философской, особенно если в них обсуждаются одни и те же вопросы? Отличие состоит в том, что философская статья затрагивает вопросы метода, содержит критику, а не дает ответов и рецептов. Если собрать мои статьи по политическим или экономическим вопросам, то их общее название могло бы звучать так: «К критике беларусской политологии», или «К критике беларусской политэкономии», и т.д. Это всегда раздражало моих оппонентов, меня ругали за «критиканство». Но это не критиканство, это критика. Попробую разъяснить, в чем разница.

Если философ берется за анализ некоторого предмета, то его в первую очередь интересует, как об этом предмете можно мыслить. Анализ и разбор мышления о предмете и есть критика. Я знаю о беларусской экономике, политике и других областях меньше, чем соответствующие специалисты. Я слушаю специалистов и обращаю внимание не столько на то, что они утверждают, сколько на то, как они пришли к своим утверждениям. Я разбираюсь с тем, как мыслят экономисты, политики, политологи и прочие. Тот, кто мыслит правильно, – приходит к правильным выводам и умозаключениям; тот же, кто делает утверждения, выводы и умозаключения, не обращая внимания на то, как он это делает, – скорее всего, ошибается или только случайно оказывается прав.

Чтобы вывести страну из каталепсии и летаргического сна, из того, что чаще называют невыразительным словом «кризис», нужны усилия самых разных специалистов. Но эти усилия будут бесплодными, если среди специалистов не будет философов и методологов. В нормальной стране должна быть своя философия, должны работать философы. И к ним необходимо прислушиваться.

Беларуси, находящейся между жизнью и смертью, нужна беларусская философия. О ней – о беларусской философии – я попробую порассуждать.

Зачем философы народному хозяйству?

В годы перестройки все зачитывались новой литературой, прорвавшейся к читающей публике благодаря гласности. Одна из новых книг называлась «Факультет ненужных вещей» – так Домбровский назвал юридический факультет. Ненужными вещами для большевиков были права и рассуждения о них, поскольку они руководствовались революционным правосознанием и классовым чутьем. И милиция, и прокуратура легко обходились без этих вещей. Иное дело философские факультеты. Там ковались идеологические кадры. Большевики отнюдь не считали философию ненужной вещью. Наоборот, ей уделялось особое внимание, она была предметом особой заботы партии. Еще бы! Ведь нужно было в стране за железным занавесом, опутанной колючей проволокой, объяснить людям, что только здесь «так вольно дышит человек». Трезво мыслящие люди хорошо понимали назначение советской философии и игнорировали ее. Им было понятно, что философы – дармоеды и обманщики, никакой пользы от философствования никто не ожидал. Экзамены в ВУЗах сдавали, но читать это и интересоваться этим никто в здравом уме и трезвой памяти не хотел.

Перестройка кончилась, наступила эпоха прагматиков. Люди стали «делать деньги», и оказалось, что в экономических отношениях право – вещь очень нужная. Юридические факультеты стали пользоваться большой популярностью. А «факультетом ненужных вещей» стал философский. Научные коммунисты переквалифицировались в политологов, историки КПСС продолжали заниматься тем же, что и раньше, только называться стали просто историками. О существовании философов просто забыли. И это очень странно, потому что именно теперь появилась философская литература, которая была недоступна советскому читателю. Полки книжных магазинов заполнены книгами авторов, о которых в советские времена не слышали даже профессиональные философы, и, странное дело, их покупают. Если философские книги покупают, значит, это кому-то нужно. Зачем? Зачем вообще пишут и читают философские книги? Что делают философы в этом мире? За что они получают зарплату?

У советских людей существовал миф, что при капитализме деньги на ветер не бросают, что там зря зарплату не платят. Когда советские люди сами стали учиться капитализму, они тоже стали считать деньги, поэтому философам перестали платить. И правильно: а за что? Но можно поинтересоваться, за что платят деньги философам на «диком Западе». Философов там всегда было больше, чем в СССР, и уж куда больше, чем осталось в новых независимых странах. Почему там общество содержит этих «дармоедов», оплачивает многочисленные «факультеты ненужных вещей»? Неужели их прагматизм – это только советский миф? Нет, просто философы пишут книги, читают лекции, выступают перед публикой – все это пользуется спросом, за это им и платят деньги.

Спрос – предложение, обычные рыночные отношения. Но все знают, что спросом пользуется то, что удовлетворяет чьи-то потребности. Чьи же потребности удовлетворяет философия и в чем эти потребности состоят?

Советская идеология представляла человека в самом примитивном виде. Потребности у советских людей строго делились на две группы: материальные и духовные. Материальные сводились к тому, чтобы есть и пить, но не обжираться, жить в тепле и уюте, но без излишков жилплощади. Материальные потребности высчитывались Госпланом, чтобы каждому по прожиточному минимуму, чтобы мог работать и выполнять план, но не роскошествовать. Роскошь и стремление к материальным благам сверх нормы выживания сурово осуждались идеологией. Казарменный уровень потребностей был идеалом советского человека, и эта сторона советской идеологии была всем очевидна. А вот духовные потребности могли удовлетворяться беспредельно – такова советская иллюзия. Но на самом деле то, что называлось духовными потребностями, было точно так же нормировано, как и материальные потребности. Хлеба и зрелищ старались выдавать столько, сколько решала партия. И духовные потребности сводились к зрелищам.

Духовные искания разрешались в области литературы и искусства, но не в религии и философии. Вместо действительно удовлетворения духовных потребностей предлагалась идеологическая жвачка из пересказов вульгарной философии XVIII–XIX веков. А человеку нужно понимать, в каком мире он живет, что происходит вокруг, как живут другие люди. Ответы на такие вопросы дают наука, религия, различные сумасшедшие эзотерические учения и экзотические культы. Причем ответов много, разных и противоречивых. Если эти ответы нормированы, как в СССР, – есть только одно единственно правильное учение, только одна наука, а все религии есть ложь и «опиум для народа», – то нет нужды в критике, в том, чтобы ориентироваться в этом обилии ответов. Зачем человеку компас и знание географии, если он всю жизнь бредет по одной дороге, по однажды проложенной колее, с которой невозможно свернуть и заблудиться? Зачем человеку разбираться в различных учениях, если есть только одно правильное?

Философия не дает правильных ответов, она помогает выбирать из множества ответов те, которые необходимы человеку. Философия – это просто критическое отношение к любым утверждениям, к любым истинам. Философия – это вдумчивость во всем, в отличие от вмененности.

Каждый человек имеет мировоззрение, без этого нельзя жить. Многие меняют мировоззрение в течение жизни, особенно если их жизнь меняется. Примитивному безграмотному дикарю уютно со своим мировоззрением, каким бы примитивным оно ни казалось цивилизованному человеку. Если в культуре нет философии, то это вовсе не означает, что в этой культуре нет ответов на традиционные философские вопросы. Ответы есть, но они догматичны и примитивны, они просты до очевидности. Мир выглядит просто, жизнь проста и понятна. Большинство советских людей после перестройки поменяли свое мировоззрение – они больше не материалисты, не диалектики и не коммунисты. Но поменяли они свое мировоззрение на иное, такое же примитивное и простое. Теперь все верят в разное, но верят так же безусловно и некритично, как когда-то многие верили в неизбежное торжество коммунизма. Эти люди избегали вдумчивости тогда, не вдумываются и теперь – истинно ли то, во что они верят, соответствует ли их мировоззрение тому миру, в котором они живут?

Конечно, люди видят, что мир не в порядке, что жизнь не обустроена и тяжела, что все происходит не так, как хотелось бы. Но они находят в своем мировоззрении объяснения этим неурядицам. Виноваты враги. Враги кругом. Чужие хотят им зла и все делают для этого. С врагами нужно бороться или держаться от них подальше, оберегать свой мирок от вмешательства злых чудаков. Когда такие люди слышат критику своего мировоззрения, они воспринимают это как агрессию. Всякое сомнение в правильности их убеждений выдает врага.

Общество с одной идеологией и одним «единственно верным» мировоззрением отличается от общества, где много идеологий и плюрализм мировоззрений. Но если это множество мировоззрений и идеологий не обсуждается, не критикуется, если все они догматичны, то отличия, в общем, не существенны. СССР распался на несколько суверенных государств, некоторые их них полностью воспроизводят то, что было раньше. Но и сами общества в этих новых странах распадаются на мелкие сообщества, которые избегают контактов и пересечений друг с другом. СССР умер как единое целое, началась самостоятельная жизнь суверенных наций. Сейчас умирают Беларусь, Украина и Россия как целые нации, распадаясь на отдельные замкнутые сообщества, не знающие и не желающие знать о существовании друг друга. Националисты не вступают в контакт с интернационалистами, либералы с коммунистами, католики с православными, беларускамоўныя с русскоязычными.

Вот Подгол[5] утверждает, что 80% беларусов абсолютно убеждены в правоте своей точки зрения. Зачем абсолютно убежденному человеку сомневаться? Ведь он убежден, а убеждения от сомнений разрушаются.

Зачем нужна философия?

В мультике про кота Матроскина мама спрашивает: «Какая от кота польза?» Папа отвечает вопросом на вопрос: «А от этой картины какая польза?» Мама объясняет, что от картины на стене очень большая польза – она дырку на обоях закрывает. Кажется, в последние советские десятилетия философия выполняла именно такую функцию в СССР: она закрывала собой разные прорехи и дыры.

Габриель Гарсия Маркес посетил Москву в 1957 году, во время Всемирного фестиваля молодежи, когда впервые был немного приподнят «железный занавес». Он вспоминает убогость советской жизни, когда при всеобщем радушии и интересе к иностранцам только немногим москвичам разрешалось пригласить иностранцев к себе домой. «Они думали, что они живут хорошо, – замечает колумбийский писатель, – а жили они плохо». Советские люди всегда жили плохо, а нужно было, чтобы они думали, что живут хорошо. Для этого на полную катушку была запущена пропагандистская машина, составной частью которой была советская философия.

Использование философии в этом качестве полностью искажает смысл ее существования. Философия – это искусство ставить и задавать вопросы, а в рамках пропаганды она давала ответы, которые считались единственно правильными. «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» – эти слова Ленина часто можно было видеть на красных транспарантах во многих научных и учебных заведениях советских времен.

Но философия – это сомнение и вопрошание, а не убежденность и отвечание. Если философия и дает ответы на какие-то вопросы, то только для того, чтобы тут же подвергнуть их жесточайшей критике и посмотреть: выдерживают ли они эту критику, выстоят ли перед напором радикального сомнения? Философия – это искусство критики, мастерство скепсиса, техника проверки очевидных истин.

Вот пример радикального сомнения. Давид Юм, прожив много десятилетий, каждый день наблюдал восход и закат солнца и все же не мог быть уверен, что на следующий день это явление повторится. Этот крайний случай – полная противоположность догматическим убеждениям советских людей. На их глазах разрушалась страна, рушилась государственная система империи – а они были убеждены, что она незыблема и будет существовать вечно. Даже когда СССР развалился и возникла независимая Беларусь, в которой все временное и переходное, очень многие думают, что установившийся режим неизменен, что это на века. Тоталитарному государству нужна именно такая убежденность. Гитлер строил в Германии тысячелетний Рейх, а просуществовал он только 12 лет.

Таковы два крайних представителя человека разумного: философ, который во всем сомневается, и носитель тоталитарного сознания, который абсолютно убежден в незыблемости и реальности всего. С философами не построишь ни коммунизма, ни тысячелетнего Рейха – для этого нужны другие люди, не знающие философии. Если философия – это вопрошание, то строители коммунизма и любой его тоталитарной разновидности не должны спрашивать. Если философия – это искусство критики, то носители тоталитарного сознания должны быть лишены способности к критике. Если философия – это мастерство скепсиса и сомнения, то подданные империи должны быть полной противоположностью скептикам – они должны быть догматиками.

Критика, сомнение, умение ставить и задавать вопросы – это способности ума, это функции мышления. Если необходимый тоталитарному государству человек должен быть лишен этих способностей и умений, то он не способен и к полноценному мышлению. Он может быть наделен природным умом, смекалкой и сообразительностью, но это еще не мышление. Он не мыслит, так же как не мыслит компьютер, хотя и компьютер и тоталитарный человек способны решать некоторые интеллектуальные задачи. Но именно некоторые, а не любые, не все, доступные человеческому мышлению.

Даже зрителям-детям понятен юмор Успенского в мультике про кота Матроскина, маму и картину. Картины нужны для красоты и удовлетворения эстетических потребностей, а вовсе не для того, чтобы закрывать дырки на обоях.

Картины рисуют художники, а не все люди. Однако во всех школах детей учат рисованию. Зачем учить всех детей рисованию, если они не станут художниками? А именно для того, чтобы они понимали изобразительное искусство, чтобы у них формировались эстетические потребности. Смешна мама дяди Федора, поскольку она лишена эстетического чувства. Для этого же учат музыке и пению, даже тех, у кого нет музыкального слуха и способностей, – для полноценной жизни в мире культуры и людей. Чтобы наслаждаться серьезной симфонической музыкой, нужно учиться. Без учения такая музыка только раздражает или безразлична.

То же самое и с мышлением. Чтобы мыслить самому, чтобы следить за ходом чужой мысли, нужно учиться этому. Учиться критике, сомнению, умению ставить и задавать вопросы. А вот внимать ответам, подчиняться приказам, выслушивать советы и рекомендации можно и не учась. Как никто не учится слушать попсовую музыку, которая проста и физиологична, адресована непосредственно природным способностям.

Уходя от аналогий, я могу сформулировать жесткий тезис: если в стране нет философии, то граждане этой страны не могут полноценно мыслить. Граждане такой страны способны только к решению некоторых интеллектуальных задач и не способны к решению многих других. Граждане СССР были одинаково не способны ни к строительству коммунизма, ни к рыночным реформам. Они не были способны ни сохранить империю, ни реформировать ее. То же самое можно сказать про граждан Беларуси, носителей советского тоталитарного сознания. Задачи, которые стоят сегодня перед нашей страной, недоступны для решения этими гражданами. Это очень обидное утверждение, даже оскорбительное. Но это приходится утверждать.

К счастью, граждане Беларуси неодинаковы, они никогда не были одинаковыми, как ни старалась идеологическая машина и «компетентные» органы. Беларусь населяют разные люди. Но в нашем контексте важны пока только две категории: те, кто немножко знаком с философией, учился в свое время критике, сомнению и вопрошанию, у кого есть эти способности – и все остальные.

Высказав один обидный и оскорбительный тезис, я вынужден развить его дальше. Никакого значения не имеют в нашем контексте иные качества и способности: музыкальные таланты, искусство вышивания крестом, глубокое знание математики, техники и даже экономики и политологии. Даже грамотные экономисты, политики, хозяйственники и прочие, если они не способны к критическому мышлению, скепсису и вопрошанию, являются носителями тоталитарного сознания.