Виола Ермакова
В бытность мою в последней, третьей по счету школе, у нас преподавал химию учитель с замечательным чувством юмора. Добрейший человек. Вот, скажем, выставляет он оценки за четверть. А у, например, Паши, в журнале ни одной оценки нет. Вызывает учитель Пашу к доске, чтобы тот ему что-нибудь рассказал. Водит медленно ручкой по журналу, где написаны пройденные темы, и тянет задумчиво: «Скажи-ка мне… скажи-ка мне, как… как…» – и вдруг резко поворачивает к Паше, хлопает кулаком по столу и почти радостно восклицает «Как? Как ты докатился до жизни такой?!» А затем под общий хохот ставит тройку и отпускает.
Наверное, самое лучшее, что могут нам дать учителя — это не ответы, а вопросы. Вопрос химика остался со мной. На курсах, дискуссиях, школах и семинарах Летучего университета смотрела я на беларусских интеллектуалов и восклицала про себя: «Как? Как они докатились до жизни такой?» Как должен жить человек, как думать, что делать, чтобы однажды в него ткнули пальцем и сказали «Интеллектуал!» Одна из важнейших добродетелей ученика: не знаешь — спроси. Я пошла и спросила. Собранные ответы открывают рубрику «Как становятся интеллектуалами». Впрочем, интеллектуалы — товар штучный, именной. Поэтому и назваться они будут, например, так «Как я стал Андреем Егоровым». Или Міхалам Анемпадыставым. Или Ірынай Дубінецкай.
Собрано всего пять историй, далеко не со всеми случилось поговорить. Но если кому-то интересна история человека, до которого не дошла я, никто не мешает пойти и спросить.
Хочется надеяться, что эти тексты будут не только забавными. Кому-то, возможно, они помогут лучше понимать университетский курс, кому-то — выбрать себе учителя, а кому-то.. очему бы и нет?) стать тем, кого назовут интеллектуалом.
Начнем с Андрея Егорова.
Корни, детство, первые учителя
Родители развелись, когда мне было года 4. И отец умер. А я был отлучён от отцовской семьи с её традициями. И только когда мне было 9, бабушка, мама отца, меня нашла. Все эти пять лет она шпионила, списывалась с нашими соседями, те ей строчили, что происходит, как растёт ребёнок. Уже потом она выходила на маму, разговаривала с ней, хотя после смерти отца у них были натянутые отношения. И я стал ездить к бабушке на каникулы.
Отцовская семья была и остаётся нетипичной, такой большой общиной. Они поддерживают связи, там есть семейная история, которая хранится, рассказывается, передаётся внукам. Мой прадед воевал в империалистическую войну, был отравлен газами, недолго прожил. Бабушка вынуждена была бежать от наступающих немцев и жить в то ли в еврейской, то ли в полуеврейской семье, поэтому у нас сохранились тёплые воспоминания о евреях. Был прадед Яков, который воевал в гражданскую, здоровый мужчина под два метра, умер в 90 лет, когда рубил дрова.
Родители отца жили в деревне. Беларусская интеллигенция, сельские настаўнікі. Их статус был высоким, потому что «это же учитель». Бабушка преподавала русскую литературу. Дедушка был учителем физики, Георгий Егорович Егоров. Дети в школе не могли выговорить его имя и называли «Егор Егорыч». И куча книг. Когда приезжаешь в детстве к ним домой на лето, на каникулы — не нужно было искать литературу по внеклассному чтению, можно было взять Толстого «Войну и мир» с полки и читать. Ну, и было с кем обсудить. То есть это не просто приехать к бабушке за коровой воду носить, была возможность приобщиться к литературе.
Плюс это была беларусская деревня. Говорят по-беларусски. Бабушка тоже скорее по-беларусски говорила, хотя и учитель русской литературы. Но она переходила с высокого русского на обычный беларусский язык, на котором говорят в деревне.
По маминой линии тоже интересно, но узнать сейчас в подробностях что-либо сложно, скорее, такие семейные легенды. Рассказывают, что мой прадед Филимон был какой-то местной умняшкой, откуда-то знал языки (немецкий, польский), в войну был старостой деревни, умудрился избежать репрессий.
Мамина мама умерла, когда маме было 4 года. Отец отдал её на воспитание тётке, и с 9 лет она воспитывалась не в родной семье. У тётки был сложный характер, у мамы тоже.
Тёткин муж был агрономом и окончил ещё польское училище. Во время войны был в партизанских отрядах, кажется, на какое-то время был призван даже в польскую армию, а поскольку имел высшее образование, то ли претендовал на, то ли даже имел низшее офицерское звание. Но как-то его потом занесло в советские партизанские отряды. После войны работал агрономом, поднимал сельское хозяйство, а значит, был очень влиятельным, принадлежал к местной элите. По воспоминаниям, это был рафинировано интеллигентный человек, зато его жена была очень конфликтной и властной. Когда она начинала орать, он надевал шляпу — у него была шляпа! — и уходил из дома. Возвращался, когда всё успокаивалось. Жена его никогда не работала, она содержала дом, и мама была у неё падчерицей-помощницей.
Рядом с ними жил художник, мама брала у него уроки рисования. Она хорошо рисовала, но тётка ей запрещала, потому что рисованием на жизнь не заработаешь. Запрещала она ей и книги читать. И мама сбежала из тёткиной семьи как только смогла, как только закончила 8 классов, в медицинское училище. Закончила его, работала акушеркой. И какое-то бесчисленное количество раз поступала в Гродненский медицинский институт, то ли 4, то ли 6 раз. Поступила в конце концов и стала врачом терапевтом. Где-то на последнем курсе познакомилась с отцом, который учился в Институте лесного хозяйства. Но в институте он не доучился, его выгнали. В семье ходят разные байки почему. Одна из красивых, которую мама рассказывает: отец был привлекательный мужчина и загулял с молодой женой декана. Мало того, он умудрился набить морду декану. И его выперли.
У мамы я научился твёрдости характера, упорству. Она никогда не складывала лапы ни перед какими трудностями. Преодолевала их и жила постоянно под каким-то давлением. Она была и есть неуживчивая, резкая. Это человек профессии, с представлениями об этике, о долге. До последнего читала медицинские журналы, ориентировалась в лекарствах, ездила на повышения квалификации. Хороший врач, но напрочь лишённая чинопочитания, умения улавливать нюансы корпоративных отношений. Всё время от этого страдала. И с пациентами: он пациент и должен быть вылечен. Соответственно, должен выполнять все указания и соответствовать маминым представлениям о пациенте. Она отчитывала тех, кто приходил к ней грязным, могла наорать на тех, кто не следовал её указаниям. Плюс конфликты с коллегами, которые, по её мнению, неправильно подходили к лечебному процессу. Потому на неё писали жалобы.
Я иногда тяжело переживал из-за давления, которое оказывали на маму, несправедливости отношения, которое складывалось в больничной системе. «Мама, – говорил я, – ну можно же это исправить?». «Но как исправишь, — отвечала она, — если у этого человека родственники в прокуратуре?». Это первая политическая интенция, возникающая с детства. Я понимал, что всё пирамидально устроено, и что из какого-то центра можно нормально всё обустроить. Но если ты не находишься в этом центре, ты абсолютно бессилен. А значит, думал я, нужно быть там, в этом властном центре, откуда можно всё устроить по-человечески.
Но чего не хватало маме, то с избытком было у бабушки. Я у неё учился отношениям с людьми, всем этим тонкостям коммуникаций. Например, о специфической беларусской вежливости. Когда тебе предлагают что-то съесть или выпить, нельзя так просто согласиться, надо понять контекст, в котором это предлагается. Помню, мне предложили гранатового сока. И по бабушкиным представлениям нельзя было соглашаться, потому что это дорого, люди нам не очень знакомые, у них маленький ребёнок, и это ему было предназначено. Она мне потом объясняла, что нельзя было говорить «да-да». Да вообще-то и невкусно было. Нафиг я его пил… А ещё, когда я приехал в 9 лет в эту деревню снова, идём мы с бабушкой, а нас всякие люди встречают на дороге и начинают «Ой, какой хороший ребёнок! А мы же тебя помним!» Бабушка отвела меня в сторону и говорит «Они тебя могут сглазить. Поэтому когда сильно хвалят, ты кукиш в кармане держи. Но улыбайся. А сам держи, чтобы не сглазили». Вот такой бабушкин урок был: не все люди, которые взаимодействуют с тобой и говорят что-то хорошее, имеют в виду доброе. Некоторая дистанция, настороженность должна быть.
Ещё одно, что мне передалось от мамы: она хорошо относилась к людям, стремилась им помочь. У неё были пациенты-истерики, те, кому вечно кажется, что они чем-то болеют. А я часто проводил время в ней на работе: сидел в кабинете, ездил на вызовы. Скучно было. И вот приходит такой истерик, и мама с ним возится, что-то советует, объясняет. Иногда очень иронично. Человек жалуется на насморк, а она советует: «Поезжайте на море, в горячий песок нос закопайте, он прогреется». А он её слушает, потому что ему нужен разговор, участие. И мама участвует. А мне смешно. Я спрашивал «Ты чего с ним возишься?» И мама объясняла, что люди разные бывают, кому-то нужен просто разговор. Кому-то она прописывала уколы чистой дистиллированной воды. И их делали, и такое плацебо людям помогало. Это переходило и в моё отношение: с одной стороны, принципиальность, с другой — человеческое отношение к людям.
Ну, и через маму прививалась любовь к чтению. Она очень много читала, всякого разного. Я читал то, что она читала. Потом она уже читала то, что я читал. В семью покупались книги. Плюс она была человеком, с которым можно было обсудить всё, от непонятных слов до непонятных мест. И она требовала, чтобы я хорошо учился, пугала: «Иначе будешь говно вывозить». Такой своеобразный выбор всегда был: или учиться или говно вывозить.
Мама не говорила по-беларусски, ну иногда только, но в семье было уважительное отношение к беларусскому языку, а поскольку мама с Полесья, то и к полесскому диалекту. Она любила рассказывать как отец, сам из Центральной Беларуси, когда приезжал на Полесье — а он был очень смешливый человек — страшно с местного диалекта смеялся, но любил его. Он просто обожал слушать, как разговаривают, просил петь песни, спрашивал, что значит слово. И ужасно смеялся. Для меня отец был воображаемой фигурой, про него осталось мало, но очень тёплые воспоминания. И вот этот рассказ был очень привлекательным. Поэтому привязанность к Беларуси складывалась в общении с родственниками. Складывалось теплое отношение к семейной истории, привязанность к тутэйшаму. Но в школе я долго был обычным советским ребенком, пока не случился…
Андрей Егоров и Игорь Духан на Летней школе Летучего университета
Поворот идентичности
6-й класс. Это переходный период начала 90-х, разрушение Советского Союза и всё прочее. Я помню, почему-то был антисоветчиком, но не помню почему. Когда был референдум по развалу… то есть сохранению СССР, в 89-м, я был против того, что мама голосовала за сохранение. Почему, не знаю. Не нравился мне Советский Союз. Может быть потому, что смотрел телевизор. Уже тогда были все эти «Огонек», «Вид», вот я этой антисоветчиной и пропитался. А ещё я увлекался историей. Книжки исторические в магазине скупал все и тащил домой читать. В том числе научные книжки. История была моим любимым предметом, но контекст подачи в школе был советский, значит, русско-имперский. Соответственно, я тоже ощущал себя в этом древнерусском контексте. Наверное, дома ещё сохранились: я рисовал гербы древнерусских княжеств, городов. Соответственно, Владимир, как «мать городов русских», был в центре, а не Киев.
А потом мне попался Мікола Ермаловіч. Я купил книжку, которая называлась «Па слядах аднаго міфа». Прочитал её и сравнил с учебником по истории. Это был 5-6-й класс, и мы проходили тот же период истории Беларуси, про формирование Великого Княжества Литовского. Учебник У. Пашуты. был написан с точки зрения литовского завоевания. А Ермалович громил этого Пашуту напропалую. Сейчас-то понятно, что Ермалович не профессиональный историк, в его концепции много чисто исторических нестыковок, нюансов. Но идеологически Ермалович двигал очень сильную концепцию. Она была привлекательной: независимое беларусское государство, мы были в центре создания Великого Княжества, которое стало мощной державой в Средние века. Оно было беларусским государством, мы были центром. Не московские княжества. И меня это страшно, страшно увлекло. Я стал терроризировать учителей истории, говоря «А почему у нас в учебнике одно, а в книжке другое?» Учительница не могла объяснить, она была старой школы, новых веяний не знала. Она говорила «Ну, знаешь, в истории всегда что-то меняется. Одни пишут так, другие иначе. Просто другая историческая концепция». То есть она предлагала забить. А меня такие ответы не удовлетворяли.
Но дальше я уже сам разбирался. Книжки выходили, можно было читать. «100 пытанняў, 100 адказаў з гісторыі Беларусі», «Кароткі нарыс гісторыі Бларусі», книги Владимира Орлова, Караткевич опять же. Всё это стало выходить, и я всю эту литературу поглощал. Это сформировало из меня беларусского националиста. Но поворотный пункт — это Ермалович, когда я принял другую концепцию понимания истории, беларусоцентричность.
Беларусом я себя и до этого считал, но это был культурный контекст, но не политико-исторический. А после Ермаловича я осознал политическую сторону дела. Произошёл поворот идентичности. Я тогда не перешёл на беларусский язык, но весь имперский контекст исчез. А исчез он потому, что новый взгляд был мне ближе. Если в российской истории я всегда был не пойми кто, то здесь мне было чем гордиться. Ё-моё, я же беларус? Беларус. А тут беларусская история, о как замечательно.
На Летней школе Летучего университета
Чараватыя карузлікі
Я активно беларусизировал своих друзей. Ты же прочитал, значит, ты это обсуждаешь, рассказываешь, говоришь, что в учебнике всё не так написано, а на самом деле было вот так.
Я ведь не только много читал. В секциях особо не занимался, а пионерлагеря просто ненавидел за казарменную дисциплину. И не факт, что там будут люди, с которыми захочется дружить, поговорить. Но у меня всегда были друзья, немного, 2-3 человека. С ними и играли, с ними же ввязывались в драки. Чему научился во дворе? Если бьют твоих друзей, ты должен ввязываться в драку. Один за всех и все за одного. Опять же, нельзя давать спуску. Если на тебя наезжают, нельзя от этого уходить, не принимать вызов. Ты должен как-то отвечать.
У нас тогда, уже после Ермаловича, сбился достаточно плотный круг, человек 6-7, которые потом стали Чараватымі карузлікамі. Это была «партия — секта — рок-группа». Саня взял в библиотеке книгу Яна Борщевского «Шляхтіч Завальня», где на первой странице кто-то кровью написал «Наташа». И сама книжка — такой мрачноватый романтизм XIX века. Там куча всякой беларусской нечисти, змеиные короли, цмоки и — чараватыя карузлікі. Такие черти, они жили в лесах. И у нас название было «Чараваты карузлік». А дальше из всякой ерунды, которая творилась вокруг, мы формировали концепцию чараватай карузлости. Притягивали эзотеризм и буддизм, говорили, что в каждом человеке есть чараватость и карузлость. И они должны находиться в балансе, как инь и ян.
У одного из чараватых карузликов брат был сатанистом, он жил в другом городе. А наш чараватый карузлик собирал свою группу сатанистов, объяснял им принципы сатанизма, отправления культа. Нам он говорил так «Они думают, что это церковь имени Сатаны, но это церковь имени меня!». Но какие там сатанисты! Они слушали тяжёлый рок, носили чёрные куртки, вешали значки. А мы ходили осквернять места сатанистов, освещали это потом в летописи чароватых карузликов.
Потом мы выпускали газету в школе. Называлась «Праўда-матка». В слове «матка» нам к тому же чудился какой-то эротический подтекст… У Серёги на работе у мамы был цветной принтер, в первых редакторах мы фигачили саму газету, двустороннюю на А4, и вывешивали в школе. Писалась она на беларусском языке, и были в ней всякие школьные новости. Такая, юмористически-критическая по отношению к тому, что происходило в школе, в обществе. Вызвала она бурный интерес. Два номера, правда, только вышло. Что нас подвигло её выпускать? Фан, прикол. Потому что чараватые карузлики назвали себя «буддисты-приколисты». Буддизм шёл от меня в основном, так как кроме истории я интересовался всякой эзотерической и религиоведческой литературой. И я думал, что я буддист. Это была версия интереса к космогонии, к устройству мира. Помню, мы писали концепцию чараватых карузликов и там было «религиозная доктрина чараватых карузликов не противоречит ни одной из мировых религий, поскольку таковая доктрина отсутствует».
И даже название «партия — секта — рок-группа» — это тоже фан. И «партия» в порядке фана, хотя мы понимали, что должны править, влиять. Эта идея задавалась беларусским националистическим контекстом.
У каждого из нас были чаравато-карузлые имена. Мы их сами выбирали. Я был Стары Язэп. Или просто Стары. Это из песни Крамы, «Стары Язэп налье нам гарэлкі…». Так что я был корчмарь. Чараватыя карузлікі были вёселой тусовкой, в которой сначала пили чай, а потом уже и что-нибудь покрепче. Была возможность собираться у меня дома и я мог выставить гарэлкі. Ну и да, наверное, я был там одним из лидеров.
Теория чаравато-карузлости была достаточно разработанная, синкретически впитывающая в себя все достижения масскультуры, например, чёрный и белый вигвам из Твин-Пикс. Я мог загонять про это дело часами. А в студенческие годы так было очень забавно охмурять девушек. Начинаешь им рассказывать про древнюю религию беларусов, боконизм. Они спрашивают, что это. Ты говоришь «древняя религия беларусов». Они спрашивают, в чём состоит. «Ну, — говоришь, — однажды на остров Сан-Лоренцо был выброшен негр епископального вероисповедания…» «Подожди – подожди, — останавливают они, — какой негр? Беларусы…» «Не надо относиться ко всему так буквально,— говорю я. — Это же метафорически!». И загонял часами. Люди уходили в аут, не понимая, серьёзно ли я. Они просто выпадали, и можно было брать их тёплыми.
На Летней школе Летучего университета
«Кем быть?» и другие еврейские вопросы
В старших классах я взялся за учёбу. В девятом опять начал вести дневник, обычный школьный дневник. Несколько лет до того я его вообще не вёл, а поскольку учился хорошо, никто и внимания не обращал, что я не сдаю его на проверку. Правда, в 10-м классе снова перестал его вести… Но в девятом я сильно брался за учёбу, исправлял оценки, ставил себе задачи.
Чтобы понять, как я выбирал профессию, нужно ввести в историю двух персонажей. Оба — молодые учителя истории. Один из них, Сергей Калиненко. Он был учеником Михаила Ткачёва. А Ткачёв — один из тех людей, которые двигали развитие исторической науки и беларусской политики в конце 80-х – начале 90-х, основатель партии «Беларуская сацыял-дэмакратычная Грамада», один из деятелей движения БНФ. Как историк он раскапывал Кревский замок. То есть такой сторонник Адраджэння, оказал на многих позитивное влияние. Но в те времена его затретировали, он подвергался давлению. Сжили его, в общем, со свету, а классный был мужик, по рассказам Калиненко. А Сергей был молодой историк, националистического уже толка, участник демонстраций 80-х годов в Гродно, когда он там учился на истфаке, участник раскопок Кревского замка. И он про всё это рассказывал, политический контекст обсуждался. Мы подружились.
Второй пришёл к нам как раз в классе 9-м, Борис Мельник. Еврей, который учился на физика-оптика в Минске, закончил там политех и был специалистом по приборам ночного видения и лазерам. Его сразу забирали в оборонку, но в оборонку он не пошёл, потому что у него была интенция уехать в Израиль, во-первых, а во-вторых, как еврей, он страшно ненавидел всё совковое и обороновское. Он был убеждённый еврей, не религиозный, но очень симпатизирующий еврейской традиции, думающий, головастый парень. И в школе его пристроили на какое-то время вести историю, в которой он вообще не рубил. А другом его был тот самый Серёга Калиненко. И вот я начинаю плотно общаться с Борисом и Сергеем, разница-то в возрасте не такая большая.
Много обсуждалось про учёбу, про кем быть, куда дальше идти. А Борис очень непростой человек в обсуждении. У него такая сократовская манера задавания вопросов. То есть в какой-то момент он всегда занимал позицию, когда он задаёт тебе очень сложные и неудобные вопросы, на которые ты вынужден отвечать. Очень острые вопросы, и тебе нужно думать, что ты сейчас скажешь, потому что за каждый твой ответ с тебя следующим вопросом будет спрошено. Это серьёзная игра, когда тебя цепляют за каждое слово и не дают соскочить с темы. Нужно было очень хорошо понимать, что ты говоришь. Борис жёстко критиковал за колебания.
При этом он был на тот момент, наверное, самый, как бы я сейчас сказал, самоопределённый человек из всех, с кем я встречался. У него была чёткая установка по жизни, у него были мечты, задачи. Он учил английский, был организован, он понимал, что в Израиле его знания недостаточны, и доучивался сам. У него было представление о приоритетах в жизни. Борис говорил: «Для меня главное — это учёба». А учёба у него в широком смысле. Это и профессиональная, и сопутствующая, например, языки. «На втором месте — спорт. Потом — семья». И у него всё объяснялось, почему учёба на первом, почему спорт на втором, а не семья. Он говорил «Зачем я без спорта жене?» Встретить такого человека, с такими простыми и ясными приоритетами — это было забавно.
И просто он был очень умный и привлекательный человек. Он читал книги по истории, а потом в классе интерпретировал и передавал детишкам, что понял. Всё это происходило в диалоговом режиме. Очень не канонично, конечно, но уроки были прикольные.
Я дружу с ним связи до сих пор. Он теперь доктор физнаук. Это пример жизни человека, на которого ты ориентируешься, который стал одним из учителей по жизни. У Бориса я учился задавать вопросы, думать, быть самостоятельным в разбирательстве с мыслью, учился спорить. И плюс его иерархия жизненных целей, целеустремлённость. По-другому понятая ценность и практичность знания, знания для себя. Уважение к спорту, боевым искусствам (он занимался айкидо и я потом в Минске несколько лет тоже).
Борис сильно повлиял на меня во многих отношениях, в том числе в плане самоопределенности по отношению к стране. А тогда выборы Лукашенко идут, 94-й год, когда он уезжает, мы всё это обсуждаем. И он говорит: «Я-то уезжаю, мне всё равно, я на выборы не пойду, не хочу влиять на то, что здесь будет. А вам здесь жить».
«Кем ты хочешь быть?» – спрашивал он меня. Я отвечал: «Президентом!».
Я был заряжен национализмом, это 94-96 гг., когда происходят пертурбации в стране, они мне очень не нравятся. Мы националисты, а тут символика меняется, бела-чырвона-белы флаг уходит. Хрен знает что творится. Всё плохо, надо восстанавливать демократию. И в этот момент встаёт выбор, куда идти. А я олимпиадник по химии, математике, физике. С другой стороны, я понимаю, что мне нужно хорошее гуманитарное образование. Не знаю, откуда я этого набрался, но я сформулировал для себя, что мне нужно хорошее гуманитарное образование, чтобы повлиять на что-то в стране. А про образование я ничего не понимал тогда. И выбирал не то чтобы престижное, а как я себе понимал, где это образование мне может быть дано. И выбрал факультет международных отношений.
Серега Калиненко говорил мне: «Ты не ходи на международные отношения как таковые. Что ты будешь там учить? Историю всякую. Ты вот иди на международное право лучше». На международное право я и пошёл поступать. Но интенция у меня была — гуманитарное образование. Всемирная история была в программе, философия, специальные предметы по международному праву, языки. И я думал, там мне дадут то образование, которое позволит что-то по поводу страны делать.
Конечно, на меня все накинулись: «Ты не поступишь! Международные отношения — ты что? Там всё куплено, куда тебе!». Даже в семье. Но я пошёл. И не поступил. Потому что я балбес. Четвёрка была по моей любимой математике. Затупил на экзамене, сделал глупую ошибку. И не поступил первый раз. Пошёл на подготовительное отделение, потому что это давало отсрочку от армии. И собирался через год опять на международное право. Но пока я учился, поменяли экзамены. А значит, пришлось бы сдавать много такого, к чему не готовили подготовительные курсы. Это всё нужно было осваивать быстро, мне было лень. А с подготовительного, чтобы поступить на юрфак на политологию, нужно было просто сдать на четвёрки. Это было проще, я легко сдал и попал на политологию в БГУ. И слава Богу. Сейчас я понимаю, что это абсолютно по барабану, куда бы я тогда ни поступил. Поскольку гуманитарного образования, как я сейчас его понимаю, в стране не давалось нигде. И до сих пор нигде не даётся.
Другие истории проекта:
Як я стаў інтэлектуалам: Павел Баркоўскі