Философ Арсений Куманьков рассказывает “ПостНауке” об истоках современной теории справедливой войны, идеях Гуго Гроция и современной политической пропаганде.
Люди воюют почти всю свою социальную историю, и неудивительно, что проблема войны попала в предметное поле философии довольно давно, в самом начале развития философии. Можем вспомнить гераклитовские фрагменты, где он говорит о том, что война общепринята, что война — это общий порядок вещей, что война — это всем царь. Безусловно, Гераклит здесь говорит о войне скорее метафорически, философски, но уже у Платона и Аристотеля мы встречаем непосредственные рассуждения о тех войнах, которые вели греки.
Мы видим здесь зарождение некоторых общих традиций, которые могут быть прослежены в общем в современных размышлениях о войне. Во-первых, примечательно, что Платон начинает разделять все войны, о которых он может подумать, которым он является свидетелем, на два вида. Одни из них ведут между собой греки, и их Платон называет «распрями», «раздорами». Он считает, что это болезнь, которая поразила греческое сообщество (кстати, болезнь — это довольно живучая метафора, которая будет постоянно использоваться в дальнейших философских подходах к осмыслению войны). Безусловно, Платон надеется, что рано или поздно греки смогут избавиться от этой болезни и такие войны прекратятся. Пока они не прекратились, нужно пытаться действовать сдержанно в такого рода конфликтах. Есть второй тип войны — это войны, которые ведутся против всех остальных народов. Здесь Платон не видит никаких проблем: их можно вести, и нет никаких оснований для того, чтобы придумывать специальные правила, по которым должна вестись борьба такого рода.
Платон и Аристотель. Фрагмент картины Рафаэля
Аристотель подхватывает эту традицию и начинает говорить о том, что существуют некие справедливые причины, по которым могут вестись войны. Собственно, здесь мы и видим зарождение того, что сейчас мы называем теорией справедливой войны. Аристотель артикулирует момент, что должна быть справедливая причина, позволяющая нам применить вооруженное насилие. Аристотель видит две таких причины: во-первых, необходимость защищать собственный полис, а во-вторых, обязанность при помощи насилия давать ответ на чрезмерную угрозу, которая исходит со стороны твоего соседа, если у тебя нет других способов предотвратить эту угрозу, — то, что сейчас в политической теории и в философии войны называют превентивной войной, упреждающим ударом. И Аристотель также особенно знаменит относительно своих суждений насчет войн, которые греки ведут против варваров. Он называет такие войны «охотой» и в определенном смысле считает, что это нечто, что дано грекам самой природой, — право на охоту на рабов, варваров.
Если мы переместимся в Рим, то увидим, как сильно язык римской философии и политической мысли ощущает влияние языка юридического и в особенности теории гражданского права и теории договорных отношений. Римские авторы, которые размышляли о войне, пытались использовать категории гражданского права для анализа войны, и, безусловно, они считали, что войны, которые ведет Рим, справедливы, но, будучи достаточно цивилизованным народом, они полагали важным обозначить некие нормы, которым должен соответствовать римский способ ведения войны.
Цицерон здесь будет наиболее любопытным автором. Он явным образом указывает на то, что любая война ведется как некий ответ на правонарушение. Соответственно, цель войны — исправить это правонарушение. Цицерон примечательным образом говорит, что будет достаточно того, чтобы виновная сторона понесла наказание за совершенное противозаконие, чтобы и сама эта сторона отказалась от противозакония, а другим сторонам было неповадно поступать противозаконно. Но очень важно сделать акцент на том, что цель войны здесь не уничтожение противника, а его наказание, исправление ситуации противозакония.
Если мы переместимся еще на несколько столетий вперед, то увидим, что в IV–V веках нашей эры христианские авторы сталкивались с необходимостью применить христианское учение и обязанности, которые накладывает на христианство статус религии, ставшей в IV веке государственной. Почему же христиане могут вести войну? Здесь необходимо помнить сочинения Амвросия Медиоланского и Августина Аврелия, которые фактически создают доктрину справедливой войны. Амвросий и Августин начинают говорить о том, что существуют ситуации (пусть их и не так много), когда христианин не просто может, а обязан вести войну. Это ситуация, когда он чувствует божественную волю, когда он видит, что сам Бог руководит им и направляет его. На что может направлять христианина Бог в плане ведения войны? Безусловно, на наказание какого-то серьезного прегрешения, которое должно караться военным насилием.
Амвросий и Августин формулируют христианскую теорию наказательной (пунитивной) войны, центральным элементом которой является представление о том, что война справедлива, если она служит средством кары за грехи. Такую войну нужно вести, накладывая на себя определенные ограничения, помня о любви к человечеству как к таковому. Античные представления о патре заменяются представлением об эклесе, о церкви, в рамках которой есть спасение (но вне которой спасения нет), ради которого необходимо в каких-то случаях применять вооруженное насилие.
Гуго Гроций
Этот подход будет абсолютно доминировать на протяжении более чем тысячелетия, и уже в Новое время, с появлением таких фигур, как Гуго Гроций, Самуэль фон Пуфендорф или чуть позже Эмер де Ваттель, происходит секуляризация философского мышления о войне. Вместо идеи войны как наказания появляется идея войны как защиты либо защиты суверенитета (Гуго Гроций здесь чрезвычайно важен, потому что он формулирует это в своих трех книгах «О праве войны и мира»). Отныне центральное понятие политической философии — право и безопасность государства, его надо оборонять в первую очередь. Справедливой причиной войны выступает самозащита, которая не интересовала христианских авторов или меньше их волновала.
Гуго Гроций исходит из доктрины естественного права. Он считает, что у всех людей есть определенные основания, которые заставляют их поступать сдержанно по отношению друг к другу и отказываться от насилия. Но государство — это искусственное образование, нормы естественного права действуют для него лишь опосредованно. Поэтому было бы хорошо, если бы люди создали некое общее право, некое право народов, которым они могли бы руководствоваться, отказываясь от взаимного насилия, и это общее право народов было бы взаимовыгодно для государств.
Для Гроция очень важна категория договора, как и для Цицерона. Он исходит из того, что для человека существуют естественные обязанности соблюдать договор. Война становится легитимной в том случае, если она выступает ответом на нарушение договора. Фактически у Гроция война становится инструментом правовой регуляции политических отношений. Мы обращаемся к войне в том случае, если у нас нет других способов заставить нашего оппонента или конкурента исполнить обязательства. В этом случае война становится возможной мерой принудить его к исполнению обязанностей.
Государство, защита государственного суверенитета — вот что понимается Гроцием и его последователями в качестве одного из важнейших основоположений для философского мышления о войне и философского ограничения войны. По большому счету, вся последующая теория справедливой войны будет вращаться в орбите Гроция. Пусть на него будут проводиться многочисленные атаки, но мало кто сможет выйти из этой орбиты.
В XX веке с перерождением теории справедливой войны мы увидим, что место теории суверенитета займет положение о правах человека. Теперь идея защиты прав человека будет доминирующей. На этом основании американские, британские, североевропейские философы будут выстраивать свои рассуждения о возможности морального ограничения войны и одновременно о моральных обязанностях участвовать в войне. Как правило, для этого используется консеквенциалистский аргумент: государство обладает определенными правами, но в то же время и обязанностями перед гражданами. Оно обязано защищать их безопасность и благополучие. Если государство видит, что для достижения этой цели необходимо использовать военную силу, то оно обязано использовать военную силу. Промедление может привести к последствиям, которые будут негативными, либо к тому, что политическое сообщество государства перестанет существовать как таковое. То есть государство фактически не справится с основной обязанностью, которая была возложена на него.
Отчасти в этом мы можем увидеть, что современная теория справедливой войны в первую очередь оказывается либеральной теорией войны. Это, безусловно, оказывается так, поскольку большая часть современных мыслителей, конечно, стоит на либеральных позициях — тех мыслителей, которые пытаются высказаться по возможности морального ограничения войны. С другой стороны, мне видится в этой тенденции один значимый и, возможно, опасный элемент: мы видим здесь реставрацию августиновского подхода к мышлению о войне, мы видим, что государство здесь выступает в качестве субъекта, защищающего высшие ценности, которыми являются права человека. Государство может, пытаясь защитить права человека, использовать военное насилие, ведя войну против тех, кто воспринимается как враг свобод, враг прав, враг человека, враг рода человеческого.
Не приводит ли это нас к ситуации, когда мы сталкиваемся с чрезвычайно поляризованностью мира, когда мы сталкиваемся с тем, что мир делится на друзей, которые отстаивают схожие интересы и схожие ценности, и врагов, которые говорят на совершенно ином языке, кладут совершенно иные ценности в основу своего представления, мышления о войне и единственным способом взаимодействия с которыми становится полное уничтожение. Мы видим, как это сказывается на политической практике. Теория справедливой войны используется в политических дебатах, политической пропаганде, зачастую избирательно, то есть выдергиваются какие-то элементы теории справедливой войны, которые позволяют легитимировать свое участие в том или ином конфликте, например, в Ираке или Афганистане. Нередко даже американские и английские теоретики выступают с серьезной критикой текущих военных конфликтов.
Майкл Уолцер
Такой избирательный подход к теории справедливой войны опасен, и это осознается самими теоретиками справедливой войны. Майкл Уолцер, один из наиболее известных и важных современных теоретиков справедливой войны, постоянно повторяет, что теория справедливой войны должна оставаться философской теорией, которая накладывает множество ограничений на войну, но никак не может использоваться для легитимации войны, для оправдания каких-либо военных действий. Она всегда должна оставаться в первую очередь самым жестким ограничением для военного насилия.
Видео-версию можно найти на сайте проекта “ПостНаука”.
“Летучий” также рекомендует:
Владимир Мацкевич. Глобальное потепление после холодной войны
Ханна Арендт. Личная ответственность при диктатуре
Тарас Возняк. Гибридность во времена постправды
_______________________________________________________
Арсений Куманьков — кандидат философских наук, преподаватель Школы философии Гуманитарного факультета НИУ ВШЭ.